— Вот! Вот!»
И следующей своей мишенью Розанов избирает не кого иного, как М. А. Новоселова:
«Новоселову этого нельзя понять. Но нельзя сказать, чтобы мир был ограничен Новоселовым».
В отличие от нынешних адвокатов Распутина Розанов не отрицает, не затеняет, а подчеркивает и выставляет напоказ самый скандальный из распутинских грехов, провоцируя своих собеседников:
«Мне как-то случилось обмолвиться в присутствии священника, что ведь "личность этого Странника с нравственной стороны ничем не удостоверена, потому что зачем же он целует и обнимает женщин и девушек? Тогда как личность вот такого-то человека (я назвал свою жену) совершенно достоверна и на ее нравственное суждение можно положиться"… Нужно было видеть, какое это впечатление произвело. Священник совершенно забылся и ответил резко, что хотя "странник и целует женщин (всех, кто ему нравится), но поцелуи эти до того целомудренны и чисты… как этого… как этого… нет у жены вашей, не встречается у человека"»…
И чуть дальше: «Я видел сущность дела: священник ревновал к славе странника. Малейшее сомнение в «полной чести» приводило его в ярость, в которой он забывался и начинал говорить грубости. «Да что такое?» — "Почему о всех можно сомневаться, а об этом, а об нем — нельзя?"»
А после этого следует довольно неожиданное и — надо отдать Розанову должное — довольно точное сравнение Распутина с еврейским цадиком[25].
«Когда "цадик" кушает, например, рыбу в масле, то случится — на обширной бороде в волосах запутается крошка или кусочек масляной рыбы. Пренебрегая есть его, он берет своими пальцами (своими пальцами!!) этот кусочек или крошку масляной рыбы и передает какой-нибудь "благочестивой Ревеке", стоящей за спиной его или где-нибудь сбоку… И та с неизъяснимой благодарностью и великим благоговением берет из его "пальчиков" крошку и проглатывает сама…
"Потому что из Его пальцев и с Его бороды"… и крошка уже «свята»».
Примечательно, что похожее описание трапез можно найти и в других воспоминаниях о Распутине.
«Находились дамы, которые не брезговали доедать остатки его ухи, снимать с его бороды оставшиеся куски рыбы, поднимать с полу орехи, выпавшие из его рта, и благоговейно вкушать», — писал неодобряемый Розановым М. Новоселов.
«Мне налили чай. Я протянула руку за сахаром, но Килина (Акилина Лаптинская. — А. В.), взяв мой стакан, сказала Распутину:
— Благослови, отец.
Он достал пальцами из стоявшей возле него сахарницы кусок и опустил его в мой стакан, — записывала в своем дневнике Елена Джанумова. — Заметив мое удивление, Килина объяснила:
— Это благодать Божия, когда отец сам своими перстами кладет сахар.
И я действительно заметила, все с благоговением тянутся к нему со своими стаканами».
А вот чем все закончилось:
«Стали расходиться. "Отцу" целовали руку. Он всех обнимал и целовал в губы.
— Сухариков, отец, — просили дамы.
Он раздавал всем черные сухари, которые дамы заворачивали в душистые платочки или в бумажки и прятали в сумочки. Предварительно пошептавшись с некоторыми дамами, Дуняша вышла и вернулась с двумя свертками в бумаге, которые и раздавала им. Я с удивлением узнала, что это грязное белье "отца", которое они выпрашивали у Дуняши. "Погрязнее, самое поношенное, Дуняша, — просили они, — чтобы с потом его". И носили его».
Даже если это преувеличение — а Джанумова свидетель крайне ненадежный и ее дневник сильно беллетризован, — все равно известно, что атмосфера нездорового поклонения окружала Распутина уже при жизни, и едва ли кто-либо даже из его сторонников эту болезненность станет отрицать. Болезненным, к слову сказать, было и окружение святого и праведного Иоанна Кронштадтского. Но только он своим окружением тяготился и от этого поклонения страдал. Распутин же, по свидетельству самых разных мемуаристов, почитание собственной личности если не культировал, то по меньшей мере никак не пресекал, и это еще одно очень существенное отличие его от подлинного праведника.
Но вернемся к Розанову.
«Мы, собственно, имеем возникновение момента святости. Но этого мало, — начало момента, с которого начинается религия. "Религия — святое место", "святая область", "святые слова", "святые жесты"… «Религия» — святой «круг», круг "святых вещей". До «святого» — нет религии, а есть только ее имя. Суть «религии», таинственное «электричество», из коего она рождается и которое она манифестирует собою, и есть именно святое: и в «хасидах», «цадиках», в «Шнеерсоне» и «Пифагоре», и вот в этом «петербургском чудодее», мы собственно имеем «на ладонь положенное» начало религии и всех религий…
Которое никак не можем рассмотреть.
"Ум мутится", "ум бессилен"… "Ничего не понимаем"»…
И следом:
«Странник, о коем я упомянул, утонул в море анекдотов о нем, которых чем более — тем гуще они заволакивают от нас существо дела… Между тем здесь великая тема для мысли и для любопытства. Мы, конечно, имеем перед собою "что-то", чего совершенно не понимаем, и что натурально — есть, реально — есть; что присутствует в этом страннике…
…можно объективно заметить в Сибирском Страннике, заметить «научно» и не проникая в корни дела, — это что он поворачивает все «благочестие Руси», искони, но безотчетно и недоказуемо державшееся на корне аскетизма, «воздержания», «не касания к женщине» и вообще разобщения полов, — к типу или вернее к музыке азиатской мудрости (Авраам, Исаак, Давид и его «псалмы», Соломон и «Песнь песней», Магомет), — не только не разобщающей полы, но в высшей степени их соединяющей. Все «анекдоты», сыплющиеся на голову Странника, до тех пор основательны, пока мы принимаем за что-то окончательное и универсальное «свою русскую точку зрения», — точку зрения «своего прежнего»; и становятся бессильны при воспоминании о «псалмах Давида», сложенных среди сонма его окружавших жен… Странник чрезвычайно отталкивает европейский тип религий, — а «анекдоты» возникли на почве великого удивления, как можно быть «религиозным лицом», иметь посягательство на имя «святого человека», при таких… «случайностях». Но ведь «взяв анекдот в руки» и вооружившись настроением анекдотиста, — это же самое можно рассказать о Магомете, о Соломоне, о Давиде, об Иакове и Аврааме, которые, однако, были близки к Богу и явили «знаки» своей близости. Вот эти-то «знаки» есть очевидно и у Странника: их читают те, кому это открыто. Это не «псалмы», которые все могли бы прочесть. Таким образом, у него нет «знаков» всеобщей убедительности. У него есть какое-то дело жизни… Какое? «Исцелил» и "научил молитве' — вот все, что пока определенно известно…
