Петухов рос быстро. После зональных выставок в Свердловске и Перми — крупный успех на Всесоюзной выставке акварели в Ленинграде. О Петухове спорят зрители и критики, о нем пишут столичные журналы, акварели курганца можно встретить на советских выставках в Китае, на Кубе, в Болгарии… Однако сами по себе эти явные свидетельства успеха и признания не могут сказать, чем же обязан город художнику. Кто-то ведь наверняка пользуется и более шумной славой. Достижения Петухова были бы для земляков потерянным сокровищем, если бы не оплодотворяли всю культурную жизнь, не поддерживали ее. Поэтому из длинной череды петуховских выставок курганцам, быть может, всего дороже скромная выставка 1964 года. По мартовскому снегу добирались тогда любители живописи в кинотеатр на окраине, чтобы увидеть два десятка акварелей молодого художника. Промышленный район, заводские дымы и выставка акварели. Первая! Было и любопытство, и недоверие, и внезапная радость от встречи с настоящим искусством. Было и недоумение, растерянность, почти оторопь. Было активное неприятие и восхищение. Все было. Но открытость художника, его искренность и юношеская нерасчетливость не могли не привлекать. И люди шли. Это было событие.
Теперь такие выставки стали нашим бытом. В городе пробудился интерес к живописи, привычны встречи с авторами и импровизированные диспуты в выставочных залах. С ревнивым вниманием следят курганцы за успехами своих художников. Те, кто четырнадцать лет назад не без раздражения одергивали Петухова: «Ярко! Слишком ярко!», нынче отвели своих детей в художественную школу. Я как-то посмотрел отчетную выставку воспитанников школы. Легко было угадать, какому образцу юные художники следовали. Даже зрелый художник, пробующий себя в акварели, не может сегодня работать в Кургане так, словно Петухова не существовало вовсе.
В небольших городах художник весь на виду. С ним соотносят свои представления об искусстве, он воплощает своеобразие того опыта, каким является жизнь художника. Только что же это за опыт?
Любимый зрителями, признанный друзьями по искусству и критиками, художник в лучшем своем возрасте, в расцвете дарования и всеоружии мастерства, Петухов продолжал искать. Освоив новую манеру, он терял к ней интерес, безжалостно бросал завоеванное и шел дальше. Расширялся круг тем, все разнообразнее становилась техника. Петухов писал пейзажи, портреты, натюрморты, сюжетные композиции. Холсты сменялись живописью по левкасу, акварельные листы — гуашами. Он писал взволнованно, нервно, он торопился, словно знал, что немногим более десяти лет отпущено ему для работы. Окидывая мысленным взором наследие Петухова, поражаешься его богатству, многообразию мотивов и тем. Рядом с фантастической «Белой птицей» бытовая достоверность натюрмортов, мрачный драматизм «Города» странным образом перекликается со светлыми и праздничными «городскими» полотнами. Вспоминаешь «Яхты» с их изысканным перламутровым колоритом и тут же — монохромный, записанный почти до черноты лист из серии «Хлеб Зауралья». Несмотря на пестроту впечатлений мы в любой работе легко узнаем Петухова, его энергию, поразительную остроту видения и редкостное чувство цвета. Теперь как-то особенно отчетливо сознаешь цельность живописного дара Петухова. Ведь обновляться может лишь тот, кто имеет некий стержень в душе, некую содержательную основу.
Петухов был зрелым мастером, но язык не поворачивается сказать про него: «сложился». Он был таким неожиданным! Он всегда становился, всегда рождался заново и до последнего дня сохранил пылкость и юношескую порывистость. Напряженность форм, насыщенный, прямо-таки исступленный цвет, драматизм — вот привычные черты живописного почерка Петухова. И вдруг — тончайший, пронзительный лиризм «Детства». Неизъяснимого очарования полна эта картина. Ее прохладный серо-голубой колорит великолепно передает чистоту и свежесть утра жизни, того пленительного мига, когда ребенок открывает для себя мир. Есть в картине и другая мелодия — печаль. Но это печаль пробуждающейся души, легкое и светлое чувство. И вот в зрителе рождается ответный мотив, бередящая сердце грусть — воспоминание о собственном детстве. Картина развернута в мир — потому и живет, потому и рождает этот идущий из сердца отклик.
Искусство всегда рождается в тревоге. Кто-то сказал, что значение Сезанна для нас не столько в его картинах, сколько в его тревоге. Петухов обладал редкой способностью воздействия на души зрителей и своих коллег. Он искал, ошибался и всегда действовал. Он вложил в творчество весь жар своего сердца, и, останавливаясь сегодня перед его картинами, так непохожими одна на другую, невольно вспоминаешь, каким неожиданным был художник в разные мгновения своей короткой жизни. Самым строгим судом он судил себя, и теперь мы можем только гадать, о каком искусстве Александр Петухов мечтал и в какого художника мог вырасти.
III
Известны слова Гёте: чтобы понять поэта, надо побывать на его родине. Паломник, хранящий в памяти образы стихов Еранцева, при виде плоских зауральских равнин, березовых колков и тихих озер обязательно испытает острое чувство узнавания; так поразительно точно увиден был край поэтом и так безошибочно закреплен им в строчках.
Между тем у Еранцева нет «чистых», то есть безотносительных к человеческим переживаниям пейзажей. Даже самые невзрачные реалии быта и детали пейзажа у него эмоционально нагружены. Может статься, иной странник не сразу узнает родину поэта. Но если он не будет торопиться судить, если постарается проникнуться страстью поэта, он непременно почувствует то внутреннее напряжение, каким пронизаны зауральские равнины, сдерживающие свой разлет перед сибирской тайгой.
«А вы репортерскую славу едали?»
Все мы, работавшие с Еранцевым в одной газете, легко узнавали в его стихах наших общих героев, географию поездок и приметы журналистского быта. Стихи о скромных трудягах, провинциальных самолетах Ан-2 («Аннушка») и велосипеде марки «Прогресс» («Репортер») другим, наверное, мало что говорили, но для нас они обладали ценностью свидетельств. Конкретность образов и точность деталей — вот что раньше всего замечали мы в стихах и простодушно радовались совпадению наших с поэтом ощущений.
К тому времени Еранцев был автором двух поэтических сборников и пользовался хоть и камерной, но прочной славой. Однако ему, как и Петухову (только в этом, может быть, они и походили друг на друга), было тесно в «капроновых путах привычек». Настоящее мастерство оба видели в преодолении давно освоенных и ставших привычными навыков.
