— Лечиться пришел. Умывайтесь и дайте мне чего-нибудь — нога болит.
— Может быть, доктора? — Нина машинально терла щеки, вопросительно глядя на генерала.
Немного склонив голову, он смотрел на Нину участливо и покровительственно. В эту минуту сам он больше походил на врача, чем на больного. Лев Михайлович видел тревожный блеск глаз Нины. От выпачканных щек они казались строже и выразительней.
— Не будите доктора. Дадите порошок, и все.
Нина вышла. Доватор слышал, как за стеной палатки, гремя котелком, она умывалась, потом, колыхнув брезентовые двери, вошла с полотенцем на плече, умытая, причесанная.
— Почему не спите? — посмотрев на часы, спросил Доватор. Было уже три утра.
Нина молча кивнула головой в угол. Там висела бурка Алексея. Доватор понял, какие мысли занимают Нину. Он сам тяжело пережил смерть Гордиенкова, воспитанника и близкого друга. Но он не должен был проявлять малодушия. Жизнь под ударами войны ломалась, перекраивалась и разрезалась, как твердые пласты целины под плугом.
— Трудно? — с внутренним напряжением спросил Лев Михайлович. Откинув полы бурки и положив ногу на ногу, он смотрел на девушку.
— Трудно! — доверчиво призналась Нина и всхлипнула. Ей показалось, что внутри у нее оборвалась последняя нить, сдерживавшая тяжкую скорбь.
— Если хотите, я вас переведу в другое подразделение, — дав ей выплакаться, сказал Лев Михайлович. — Будет легче!
Он понимал, что это необходимо и ему: девушка своим присутствием каждодневно напоминала о воспитаннике. Она заставляла его задавать себе один и тот же вопрос; правильно ли он сделал, послав Алексея тогда со станковым пулеметом? Но ведь и сам он шел впереди, лежал в боевых порядках и, не уведи его тогда Петя Кочетков, он, может, разделил бы судьбу Алексея.
— Да, все напоминает, все, — качая головой, повторила Нина. — Конь, бурка, люди… В особенности Яша…
…После смерти Алексея Нина ездила на его коне. Яша остался у нее коноводом. В проявлении внимания и заботы он был неистощим и делал все это очень трогательно и даже нежно. Найдет в переметной суме или в вещевом мешке какую-нибудь безделушку и тащит ее Нине.
— Посмотрите, товарищ военфельдшер, пуговичку нашел от его гимнастерки, оторвалась она под деревней Малая Пустошка. Я помню.
— А чего же тогда не пришили?
— Я хотел, а он говорит, опосля сам пришью. Ить знаете, какой был человек, сапоги вычистить не дает. Украдкой утащишь, а он утром говорит: не смей…
Нина брала пуговку и, повертев ее в руках, спрашивала:
— А где гимнастерка?
— У меня. Все храню. Целехонька…
— Неси, пришьем.
Яша, полагая, что он делает для Нины огромное удовольствие, со всех ног бежал за гимнастеркой. Нина садилась пришивать пуговицу, тут же пристраивался Яша. Начинались воспоминания.
— Обходительным был покойничек, последний сухарь делил напополам… Бывало, все объяснит, растолкует. А уж ежели промашку дашь, так прикрикнет, глазами сверкнет! Тут держись!..
Все эти разговоры вызывали в душе Нины ноющую, физически ощутимую боль. Она припоминала еще и еще раз все лучшее, что связывало ее с Алексеем, и ей казалось, что горечь утраты никогда не покинет ее…
— В новой обстановке, — продолжал Лев Михайлович, — настроение изменится. Другие люди, другие впечатления. Постепенно сгладится все.
— Это никогда не сгладится, — подавляя слезы, твердо проговорила Нина.
— Не хочу возражать. Однако в жизни многое проходит, многое забывается. Вы еще молоды. Успокоитесь, иначе будете смотреть на жизнь. Перед уходом в рейд майор Осипов получил письмо о гибели семьи. Знаете, как переживал? Шутка сказать: двое детей, жена… И никому ни слова…
— Неужели это правда?
Нина пристально посмотрела на Доватора. Она вспомнила, как во время похода через болото Антон Петрович, выпачканный в грязи, уверял тяжелораненого красноармейца, что он скоро попадет в госпиталь и все будет хорошо. Он дал ему сухарь, отломил кусочек и Нине. Молоденький паренек, вяло шевеля губами, грыз сухарь, кулаком растирая на веснушчатых щеках слезы, и, морщась, силился улыбнуться.
Подмигнув Нине, Антон Петрович тогда сказал:
— Все заживет. Вовремя приласкай человека, он поплачет и успокоится…
Потом еще ввернул какую-то шутку и заставил улыбнуться даже тяжелораненых казаков.
Нине не верилось, что этот человек шутил и смешил других именно в тот день, когда получил известие о гибели семьи.
— Я сам читал письмо… — точно угадывая ее мысли, сказал Доватор. Мы часто не замечаем, какие трагедии люди переживают рядом с нами. Самое главное — не надо теряться. Осипов — человек волевой, сильный, потому и не растерялся, а разве ему было легко?..
— Не легко, — согласилась Нина.
То, что она узнала, изумило ее, и ей захотелось уйти в работу так, чтобы все забылось и помнилось только одно — тот большой долг, ради которого она захотела разделить участь всех, кто боролся и умирал за Родину.
На следующий день Нина была переведена в полк Осипова.
…Выслушав доклады командиров подразделений, Антон Петрович Осипов взволновался. За время марша в полку оказалось свыше сорока отставших. После смерти Чалдонова командиром первого эскадрона из-за отсутствия резерва пришлось назначить бывшего начхима лейтенанта Рогозина. На него-то Антон Петрович и напустился, благо у Рогозина было больше всего хромых лошадей. При встрече с командиром полка лейтенант всегда терялся, во время доклада путался, краснел. Лицо у него было девичье, розовое, волосы густые, белокурые, похожие на спутанную пеньку. Говорил он тихим, словно извиняющимся, голосом.
— Громче! — прикрикивал на него Осипов, а про себя думал: «Экая романтическая личность».
Но сегодня Рогозин его удивил. Он неожиданно взъерепенился и заговорил с командиром полка так, как раньше никогда не говорил.
— Как это ты, тихоня, весь эскадрон не растерял? — возмущался Антон Петрович.
— А я это сделаю на следующем марше, — невозмутимо брякнул Рогозин.
— Да ты что, милый, волчьих ягод наелся?
Осипов шевельнул бровями и, постукивая ногтями о полевую сумку, смерил взглядом Рогозина.
Тот, покусывая пухлые девичьи губы, раздраженно сгибал и разгибал пальцы опущенных рук.
— Так конницу не водят, — вдруг выпалил он. — Глупый марш. Кованые лошади и то падают, а…
Осипов договорить ему не дал.
— Довольно!
Антон Петрович с удивлением заметил, что «тихоня» чем-то озлоблен и настроен отчаянно. Выпады Рогозина были просто оскорбительны. Лучшим знатоком вождения конницы во всем корпусе справедливо считался подполковник Осипов. А тут какой-то лейтенант осмелился осуждать…
