Они припарковались на площади Этуаль. Часть арки стояла в строительных лесах, но фюрер сумел прочитать наполеоновские надписи, которые он, казалось, знал наизусть. Он стоял, заведя руки за спину и устремив взгляд на Елисейские Поля, обелиск и Лувр. На его лице Брекер увидел выражение, которое заметил, когда фюрер изучал макет Берлина, согнувшись, чтобы усилить перспективу. Это было выражение чистого восторга, которое застывает на лице ребенка, когда тот пытается вобрать в себя объект своих желаний, не имея больше никаких мыслей в голове. Когда пришло время уезжать – было уже половина седьмого, – фюрер едва смог оторваться.
6.35. От площади Этуаль начиналось так много улиц, что, несмотря на присутствие такого большого числа военных стратегов и знатоков Парижа, после второго крута вокруг Триумфальной арки эскорт в смятении замедлил движение и, вместо того чтобы дождаться, когда снова появятся указатели улицы Виктора Гюго или улицы Клебер, выехал на улицу Фош и доехал до первого перекрестка, где несколько нерешительно повернул налево, на улицу Пуанкаре. Фюрер, казалось, моментально потерял интерес к поездке: без сомнения, он переваривал увиденные достопримечательности, оценивая (как он объяснял ранее) влияние атмосферы и дневного света на памятники, которые ему были известны лишь в общих чертах.
Через несколько минут они стояли на террасе дворца Шайо, глядя через Сену на Эйфелеву башню. Кинооператор стоял на коленях у ног фюрера, пытаясь совместить его голову и верхушку башни в одном кадре. Тем временем фотограф сделал снимок, который докажет всему миру, что Адольф Гитлер был в Париже: Брекер, Шпеер и фюрер стоят на террасе с маленькой Эйфелевой башней позади себя, которая выглядит как фоновая декорация. «Вид на Эйфелеву башню!» – скажет комментатор кинохроники, небрежно намекая на альбомы фотографий с отдыха. «Слева от фюрера профессор Шпеер». Профессор Шпеер, казалось, подавляет усмешку. Лжелейтенанта, с покатыми плечами и бледной улыбкой, в фуражке не своего размера, стоящего справа от фюрера, не сочли достойным упоминания.
Девятью днями ранее немецкие солдаты, обнаружив, что лифты не работают, преодолели тысячу шестьсот шестьдесят пять ступеней, чтобы повесить свастику на вершину башни, но ветер разорвал ее в лоскуты, а флаг меньшего размера, который был вывешен вместо нее, не был виден в дымке. На следующих кадрах фюрер отворачивается от башни, глядя вверх в направлении позолоченных надписей на дворце Шайо, но не задерживает взгляд надолго, чтобы расшифровать их: «Тот, кто проходит мимо, должен решить, буду ли я могилой или сокровищем, буду ли я говорить или пребывать в молчании, – друг, не входи без желания».
Сквозь дымку начало проникать солнце. Пустота ровной открытой местности и набережных внизу выглядела странной и зловещей. По реке не плыли баржи, из города не доносились никакие звуки, за исключением легкого выдоха городских просторов. Свидетельством самообладания фюрера перед лицом такой нереальной картины было то, что он мог думать о топографии и архитектурных размерах. Он стал удивительно словоохотливым. Он говорил о гениальных архитекторах, которые так замечательно поставили в один ряд башню, дворец Шайо и Марсово поле. Он хвалил легкость башни и ее впечатляющую устремленность ввысь. Только один этот памятник придавал Парижу его собственный колорит; все остальные можно увидеть в любом городе. От Брекера он знал, что башня была построена для Великой всемирной выставки, но она вышла за рамки своей изначальной цели: она была предвестницей новой эры, когда инженеры будут работать рука об руку с художниками, а благодаря технологиям будут созданы постройки такого масштаба, о котором раньше и не мечтали. Она возвещала эру нового классицизма в стали и армированном бетоне.
Они пересекли мост Иена и проехали мимо подножия башни на другой конец Марсова поля, где полюбовались строгим фасадом Военной академии и оглянулись на террасу, на которой стояли минутой раньше. Прежде чем сесть в машину, фюрер бросил последний прощальный взгляд на Эйфелеву башню. День становился все теплее, и адъютант взял плащ фюрера и помог ему надеть белый китель без пояса. В нем он стал выглядеть как химик или человек, работающий в лаборатории.
Когда на авеню Де-Турвиль они стали приближаться к золотому куполу Дома инвалидов, все вдруг отчетливо поняли, что это кульминация поездки и момент огромного эмоционального значения для фюрера. Он пришел как завоеватель, как до него Блюхер и Бисмарк, но также и как поклонник Наполеона, равный ему, и представитель духа всемирной истории. Но когда эскорт подъехал к площади Вобан, он случайно заметил гордо стоящую на своем пьедестале статую генерала Манжена. Именно карательная армия Манжена заняла Рейнскую область в 1919 г. Лицо фюрера мгновенно потемнело, и он снова стал мстителем за национальное унижение и защитником немецкого чувства собственного достоинства. Он обернулся к солдатам, сидевшим в машине сзади, и сказал:
– Пусть его взорвут. Мы не должны обременять будущее воспоминаниями вроде этого.
Услышав это, Брекер задумался о печальной участи великого вождя: даже в такой особый момент он вынужден отрывать мысли от искусства и окунаться в жестокий мир политики и войны.
Внутри собора Дома инвалидов они стояли на галерее круглой подземной усыпальницы, глядя вниз на красно-коричневый порфир гробницы Наполеона. В кои-то веки вся свита почти хранила молчание, очарованная таинственной атмосферой и тусклым светом, который был слабее, чем обычно, из-за мешков с песком, которые были сложены в штабели у окон до того, как Париж был объявлен свободным городом и избавлен от бомбежек люфтваффе. С пилястров свисали поблекшие флаги в память о самых выдающихся победах Наполеона. Завоеватель Парижа вглядывался в пятидесятитонное надгробие своего предшественника, склонив голову и держа фуражку у сердца.
Брекер стоял достаточно близко, чтобы слышать, как он дышит, и у него возникло чувство, что сейчас творится история, от которого мурашки побежали по спине. Он с нетерпением ждал слов, которые ознаменуют встречу двух великих вождей. Внятный шепот слетел с губ фюрера, когда он повернулся к Гислеру и сказал:
– Ты построишь мое надгробие.
Затем, уже больше не шепча, он конкретизировал эту тему, сказав, что окрашенный купол будет заменен на сводчатые небеса, с которых через отверстие, похожее на отверстие в крыше Пантеона в Риме, на неразрушаемый саркофаг будут литься дождь и свет Вселенной. На саркофаге будут написаны два слова: «Адольф Гитлер».
Фюрер выбрал этот торжественный момент, чтобы объявить о своем «даре Франции» – останки сына Наполеона, герцога Рейхштадтского, будут вывезены из Вены и помещены в собор Дома инвалидов рядом с могилой его отца. Это будет еще один знак его уважения к народу Франции и его славному прошлому.
