Для композитора Юрия Буцко «Охота» была отчаянием и злобой на мир за это отчаяние, и они достигают такого же накала, как s «Злых скерцо» Шостаковича. Эта песня — центр притяжения в довольно слабом, по его мнению, спектакле, вызвавшая на сдаче такую бурную реакцию. Особенно досталось именно Высоцкому. Дама-критикесса искренне негодовала:
— Как это можно — то Бах звучит у вас, то — Высоцкий... Низкий стиль и высокий... Эклектика!
Буцко царапнуло именно это непонимание принципа театра: если музыка работает на спектакль, значит, она годится, значит, она нужна. Значит, они равновелики в данной ситуации — Бах и Высоцкий. Как это может не понимать тот, кто должен первым это понять, — театральный критик!
Когда все расходились после памятного худсовета, Высоцкий остановил Юрия Марковича, схватил за руку и, притянув к себе, сказал полушепотом одно слово:
— Спасибо!
В зеркале, растянутом вдоль сцены, отражались лица зрителей. Выше были нотные линейки, на которых сидели, как черные птицы, актеры, и Высоцкий пел свою песню о нотах, вернее, о нас, чьи лица были видны в безжалостном зеркале. «Потом, — рассказывал Владимир, — эти пять линеек превращались в трибуны стадиона, шли стихи «Левый крайний, левый крайний... А я играл старуху и собирал бутылки после матча...»
...Когда в театре узнали, что в «Лицах» Высоцкий будет исполнять женскую роль — тети Моти, все хихикали. И не зря. На премьере зрители хохотали вповалку. Даже самый строгий из них —
Андрей Вознесенский — признавал: «В образе тети Моти, в дурацком и таком узнаваемом платочке, он был уморителен и упоителен. Высоцкий исполнял мое стихотворение «Время на ремонте». Эти стихи были центром композиции... Когда он их играл и пел, он понимал, что следующей песней будет «Охота на волков» и, как делал часто, сознательно шел на гротеск... Стихи эти цензура все время снимала. Власти потребовали изменить первоначальный текст, снять все бытовые подробности. Мое стихотворение начиналось так
Как архангельша времен,
На часах под Воронцовской
Баба вывела «Ремонт»
И спустилась за перцовкой.
Верьте тете Моте —
Время на ремонте.
Со сцены же звучал совсем другой текст:
Как архангельша времен,
На ночных часах над рынком,
Баба вывела «Ремонт»,
Снявши стрелки для починки.
А строчки про тетю Мотю вообще запретили. Но все в зале знали, какие произвели изменения и, конечно же, животики надрывали. Высоцкий очень хорошо понимал всю серьезность этого стихотворения. Не случайно рефрен: «Прекрасное мгновение, не слишком ли ты подзатянулось» — он не пел, а произносил, не заговаривал, а специально выговаривал, осознавая точность и важность этих слов. «Время остановилось. Время ноль-ноль. Как надпись на дверях».
И был восторг публики, наивно поверившей в победу свободной мысли, в торжество праздника на сцене — красочного и озорного.
..А потом спектакль прикрыли. Аргументы были смехотворны. Например, у Вознесенского фраза-перевертыш — «А луна канула» — читалась и так, и эдак В этом усмотрели издевку: американцы как раз в это время высадились на Луне. Еще одна причина — неконтролируемая реакция публики (т.е. взрыв восторга) на песню Высоцкого «Охота на волков». На разборе спектакля в ЦК партии требовали, помнил Вознесенский, отказаться от Высоцкого вообще. Как они увещевали: «Давайте снимем Высоцкого, и тогда будет легче договариваться». Но я писал роль Поэта именно для Володи, Причем этот спектакль был единственным, где я, автор, разрешил исполнителю петь собственные стихи... Для меня — и тогда, и теперь — он является единственно возможным исполнителем роли Поэта: только он умел так сочетать иронию и серьезность, бытовую хохму и высокий трагизм».
А потом Высоцкий напишет:
От наших «Лиц» остался профиль детский,
Но первенец не сбит, как птица влет.
Привет тебе, Андрей, Андрей Андреич Вознесенский,
И пусть второго Бог тебе пошлет!...
Открытую репетицию решили не продолжать.
Здесь автору вспомнился фрагмент разговора с Владимиром Семеновичем на театральные темы. Высоцкий говорил тогда, что ему гораздо интереснее и важнее именно репетиции, нежели сами спектакли. Интересен поиск, творчество, сомнения, споры. То есть, репетиция — тоже этюд, набросок. А спектакль... Да, премьера — итог, публичная демонстрация результатов большой, кропотливой работы. В какой-то мере праздник. Приносят удовлетворение первые пять, ну, десять спектаклей. Идет притирка, устраняются некоторые шероховатости. А дальше — конвейер, повторение пройденного, и Любимов стоит в глубине зала со своим фонариком, нажимает кнопочки, мигает то красным, то белым, контролирует действия, движения, интонации актеров от начала до конца. Не дай Бог, вправо-влево наклон...
Премьера спектакля состоялась 10 февраля 1970 года.
А до этого, в тот же день, состоялось еще одно немаловажное событие — с третьей попытки был официально оформлен развод
Абрамовой Людмилы Владимировны и Высоцкого Владимира Семеновича.
На первом заседании суда им предложили еще подумать: все- таки двое детей... На следующем на вопрос судьи, настаивает ли муж на разводе, Владимир неожиданно сказал: «Не настаиваю...» Ну, а на третьем заседании их развели за пять минут.
Бывшие супруги вышли на улицу, постояли, поглядели друг на друга. Владимир предложил поехать в Черемушки, на улицу Телевидения, посидеть на прощание. Людмила согласилась. Дома никого не было. Заранее был накрыт роскошный стол: икра, дорогая рыба, диковинные бутылки... Потом он взял гитару и начал петь. И новые, и старые песни, которыми она раньше восхищалась. Пел долго, часа четыре. Чуть на вечерний спектакль не опоздал. Нина Максимовна все это время стояла на лестничной площадке, не решаясь войти. Только в половине седьмого она отважилась позвонить в дверь. Бывшие муж и жена поймали такси и помчались: он в театр на «Берегите ваши лица!», она — на той же машине — в противоположную сторону.
«Я тяжело переживала, — говорила Нина Максимовна, — жалела детей. Сын успокаивал меня: «Мамочка, ты не волнуйся, так будет лучше для нее и для меня». Когда родные Людмилы узнали, что ее брачный союз с Высоцким окончательно распался, то сначала вздохнули с облегчением. А потом поняли, что потеряли возможность доставать своим важным знакомым билеты на Таганку, иронизировала Людмила Владимировна, перестав быть родственниками Высоцкого.
Но ему предстояло разрубить еще один узел.
По мнению многих друзей Высоцкого, лучшей из его таганских пассий являлась Татьяна Иваненко: «...была она хороша собой необычайно — создатель потрудился на славу. Сокрушающая женственность внешнего облика завораживала, вызывала неодолимое, немедленное желание выказать себя рядом с ней абсолютным мужчиной и раз и навсегда завладеть этим глазастым белокурым чудом. Но не тут-то было... За хрупкой оболочкой ундины таилась натура сильная, строптивая, неуступчивая. Она казалась пугающим воплощением физического и душевного здоровья, и по-армейски прямолинейная правильность ее жизненного графика обескураживала. Принципиально непьющая и некурящая, волевая и уверенная, разительно отличалась она от своих юных сестер по ремеслу, разноцветными мотыльками бестолково порхающих в свете рампы...». Даже Людмила Абрамова признавала, что «самой умной из да женщин, к которым Высоцкий был неравнодушен, оказалась Иваненко... Я ею восхищалась и ей завидовала».
