с фотографии на кино. Иной, нечеловеческий, ритм перемен открывает и другую – метафизическую – перспективу. Там, где кончается зона земледелия, там, куда не добирается скотоводство, там, где нечего делать грибникам, начинается божья делянка. Тут нельзя жить, но можно молиться.
11 декабря
Ко дню рождения Александра Солженицына
Советская власть приучила нас к литературному двоеверию. Мы привыкли жить с двумя наборами писателей. Одних назначали, других любили. Понятно, что они никогда не смешивались. Как говорил Довлатов, “они нас не берут в литературу, но мы бы их и в трамвай не пустили”. С падением цензуры первые отпали за ненадобностью. Когда печатают то, что покупают, покупают то, о чем говорят. Это и называется демократией – как бы она нас ни раздражала.
От бывшего раздвоения осталось одно исключение: Солженицын. Конечно, трудно причислить великого диссидента к официальным писателям, но ведь и к остальным авторам его не отнесешь. Солженицыну нельзя ни с кем равняться. Даже не потому, что не с кем, а потому, что нечем: он принадлежит другой литературе, написанной на другом языке в другую эпоху для других читателей.
Солженицын добился всего, о чем может мечтать писатель. Я не говорю о славе, тиражах, премиях. Важнее, что он утвердил свое представление о роли писателя, который для него был посредником между Богом и человеком. Писатель как проводник Божьего промысла, его уста и инструмент. С таким не поспоришь. Он пророк, которому положено “глаголом жечь сердца людей”. Но ему также доступна хоть и высшая, но вполне практичная государственная мудрость.
Солженицын еще с советских времен отводил себе ту роль, о которой мечтал Мандельштам. Поэт, говорил он, должен быть монастырем при князе, который держит его для совета. Именно так понимал свою ответственность перед Богом и историей Солженицын, давая советы вождям. Вопрос не в том, слушались ли они. Главное, что Солженицын был уверен в своем праве и обязанности делиться полезным. В сущности, он являл собой последний пример писателя как оракула.
12 декабря
Ко дню рождения Эдварда Мунка
Мунк писал внутренний мир человека, но на изображенной им мятущейся душе отразились внешние впечатления от родного художнику пейзажа. Говоря иначе – фьорды. В принципе, это всего лишь ущелье, заполненное водой. Но вода эта такого чернильного цвета, что в нее можно макать перо и писать саги. В пейзаже разлита столь бешеная турбулентность, что и стоя на месте не перестаешь мчаться по изгибам фьорда. Этот парадокс – застывшее движение – встречает нас на полотнах Мунка. Раньше физиков открыв волновую природу мира, художник “зарядил” свои фигуры энергией ужаса, которая разрушает обычные каналы восприятия. Центральным в творчестве молодого Мунка было искусство субъективного пейзажа, зараженного авторскими эмоциями. Выплеснув в окружающее потаенные кошмары, художник заставил мир кричать.
В “Крике” Мунку удалось запечатлеть доминирующую эмоцию XX века. Обычно ее называют словом Angst. В экзистенциализм Хайдеггера оно пришло из философии Кьеркегора с остановкой у Мунка. Angst – это беспричинный и неизлечимый ужас, которым нас награждает и наказывает свобода. Тревога человека, обреченного выбирать свою судьбу и отвечать за этот выбор. Герой Мунка, со стертыми до шаржа на человечество чертами, затыкает себе уши, чтобы не слышать вопль бытия. Но от него негде спрятаться, потому что оно – в нас, оно и есть мы.
12 декабря
Ко дню рождения Карла Брюллова
Выходец из французско-немецкой семьи живописцев Карл Брюлло получил букву “в” в подарок от царя, в чьи бескрайние владения входила даже азбука. Характерно, что и его самая знаменитая картина – “Последний день Помпеи” – изображала не родную византийскую, а чужую, римскую, античность. В этом можно увидеть ритуальное, как в “Маугли”, обращение к Западу: “Мы и ты – одной крови”, – говорил Брюллов, протягивая свой холст, словно билет на “Титаник”.
Сделав темой картины прощание с цивилизацией, Брюллов перечислил все, что ее составляет. Он собрал ее заново, осветив сцену светом разума, который автор, как зенитчик – прожектор, направлял, куда ему нужно. По краям гибнут бастионы – война и религия: с одной стороны рушатся крепостные стены, с другой – валятся мраморные кумиры. Но предназначенный для главного героя центр картины Брюллов демонстративно оставляет пустым. Только вдалеке мы с трудом различаем бегущих коней – стихию, оставшуюся без узды.
Если прищуриться, исследуя композицию, картина напоминает широкую букву V, но это знак триумфа не человека, а природы. Ни Марс, ни Венера не могут устоять перед мощью хтонических сил. Они прячутся не в небе олимпийцев, а в чреве земли, из которой растут не города, а вулканы.
Сам я вблизи видел только один, на Гавайях. Беспрестанно извергаясь, он годами увеличивает территорию Соединенных Штатов Америки, обходясь без дипломатии и солдат. У Брюллова, однако, вулкан невидим. Это – просто сила. Неутомимая, как притяжение, могучая, как пар, непредсказуемая, как рок.
12 декабря
Ко дню рождения Фрэнка Синатры
Если бы меня прижали к стенке и вынудили выбрать одну песню Синатры, ею бы стала та, что я услышал впервые еще школьником с шипящей пленки нашего домашнего магнитофона “Айдас” – “Странники в ночи” (Strangers in the Night). Америка в ней пела почище сирен, но, как и Гомер, я не могу сказать, о чем. Все важное, напоенное сладкой печалью и исполненное тайным значением, заключалось в недосказанности.
Определяющая черта эстетики и этики, она, эта великолепная недоговоренность, не позволяла чувствам выйти из берегов и захлестнуть свидетелей. Американцы называют такое словом cool – “цвета воды”, переводил Бродский.
О чем же поет Синатра? О том, что мир – хаос, броуновское движение людей и молекул в непроглядной тьме, где только любовь придает смысл и направление. Странники в ночи встретили друг друга, а могли бы пройти мимо, не узнав того единственного шанса, который дал им счастье и сделал неразлучными. Он – это, конечно, он. Зато она – кто угодно: любимая женщина, единственная жизнь, хромая судьба, ветреная удача.
По́шло? Мелодраматично? Сахарин и Голливуд?
Но только тогда, когда мы пересказываем своими словами то, что Синатра поет легким, но густым голосом. И тогда за избитыми словами и положениями встает образ всего, что я люблю в Америке.
13 декабря
Ко дню рождения Генриха Гейне
Не беспокойтесь, мы и вас рады принять в русскую культуру, – утешил меня московский литератор, не сомневаясь в том, что у него есть право делиться.
Такая приветливость, как бесподобно написал Веничка Ерофеев, позволяет евреям чувствовать себя “во чреве мачехи”. Один парадокс порождает другой, разрешая им быть и внутри, и снаружи. Из-за этого, решусь сказать, всем полезно побыть евреями: кто в меньшинстве, тот уже в дамках. Чуть-чуть чужой, немного непохожий – игра этнических нюансов осложняет характер, вводя альтернативу или хотя бы ее иллюзию. Выбор кажется осмысленным и свободным. Вырванный из традиции, как зуб из челюсти, ты даром
