вступление в РАПП означали приближение к массе, к основным своим героям и читателям, переход с каких-то боковых путей на основную магистраль революционной литературы.
«Эпоха начала звучать для меня, — сказал Луговской в своем выступлении «Мой путь к пролетарской литературе», — как целая симфония, большая симфония, в которой я принимаю непосредственное участие, являюсь одним из голосов — голосом, сочетавшимся с другими сложными инструментами и голосами, а не отдельно звучащим в унисон с гулом эпохи».
Программным стихотворением, определяющим какой-то новый этап в поэзии Луговского, явилось «Письмо к республике от моего друга», вошедшее впоследствии в ту же книгу «Страдания моих друзей», что и стихи, посвященные Эдуарду.
Знаменательно, как стихотворение это перекликается не только со стихами Багрицкого, но и, при всех национальных и временных особенностях, со стихами таких поэтов, одногодков Луговского, пришедших разными путями к революции, как Арагон, Элюар, Броневский, Неруда, Альберти, Незвал… Баррикада имеет только две стороны. Поэт Луговской уже давно занял свое место по одну, революционную сторону баррикады. Но он не хочет быть в тылу, не хочет быть только подносчиком патронов. Он хочет занять место в первых рядах, на самой линии огня. Позиция «окопного туриста» претит ему. Он должен быть, по крылатому выражению Анри Барбюса, «тружеником битв».
Ты строишь, кладешь и возводишь,
ты гонишь в ночь поезда.
На каждое честное слово
ты мне отвечаешь: «Да!»
Прости меня за ошибки, —
судьба их назад берет.
Возьми меня в переделку
и двинь, грохоча, вперед.
Я плоть от твоей плоти
и кость от твоей кости́.
И если я много напутал, —
ты тоже меня прости.
Наполни приказом мозг мой
и ветром набей мне рот.
Возьми меня в переделку
и двинь, грохоча, вперед.
Я спал на твоей постели,
укрыт снеговой корой.
И есть на твоих равнинах
моя молодая кровь.
Я к бою не опоздаю
и встану в шеренгу рот, —
возьми же меня в переделку
и двинь, грохоча, вперед…
Он впервые прочел это стихотворение на одном из московских активов комсомола. Чеканные, литые строчки эти звучали с такой предельной, задушевной искренностью, что высокий пафос стихотворения обретал силу самой тонкой интимной лирики.
В зале сидели те, кто «строил, клал и возводил, кто гнал в ночь поезда», те, к которым обращался поэт.
И случилось почти небывалое. Когда на последнем выходе, сойдя с трибуны, Луговской, весь подавшись вперед, прогремел:
На каждое честное слово
ты мне отвечаешь, —
из самого зала взметнулось многоголосое: «Да!»…
Володя замер на мгновение. Видно, сдавило от волнения горло, а потом совсем тихо закончил:
Так верь и этому слову —
от сердца оно идет, —
возьми же меня в переделку
и двинь, грохоча, вперед.
И жизнь двинула его «грохоча, вперед». Неутомимый путешественник, он объехал всю Среднюю Азию, сроднился с пограничниками, победителями басмачей. И солнце туркменских степей опаляло бронзовеющую кожу его лица, и любимый ветер, на этот раз пустынь Средней Азии, надувал паруса его новых книг.
Друзей, боевых друзей, большевиков пустыни и весны, становилось все больше. Он счастлив был ощущать себя с ними в одном строю.
Работники песков, воды, земли,
Какую тяжесть вы поднять могли!
Какую силу вам дает одна,
Единственная на земле страна!
Я сердце дам за каждого из вас,
Идущие в шеренге дней и масс,
Вы, незаметные учителя страны,
Большевики пустыни и весны.
Я сам иду, как взводный, впереди.
Работы много — отдыха не жди.
Я говорю, — и знаю цену слов, —
За каждого из вас я умереть готов.
У нас у всех — одна, одна, одна,
Единственная на земле страна.
Значительную часть своего времени Луговской уделял беседам с начинающими писателями, с литкружковцами.
Особенно широкий размах работа эта приняла в 1933 году, когда по инициативе М. Горького был создан Вечерний рабочий литературный университет, преобразованный вскоре в Литературный институт имени Горького. Луговской, Антокольский, Сельвинский, Асеев вели первые семинары поэзии, мы с Михаилом Григорьевичем Огневым — семинары прозы.
Творческие семинары были душой института. Преподаватели и студенты составляли очень дружный и единый коллектив. Жили, что называется, душа в душу. Не укладывались ни в какие рамки учебных часов.
Часто чтение стихов или рассказов, страстные разговоры и споры переносились из стен института на квартиры Луговского или мою (мы жили здесь же, во дворе Дома Герцена) и заканчивались только глубокой ночью.
На наши веселые «капустники» собиралась творческая молодежь Москвы, и мы нежно и гордо называли институт наш «лицеем».
Наиболее любимым и популярным был семинар Луговского. Володя ненавидел всякое «наставничество», «резонерство» и со студентами института держался как самый близкий друг.
Питомцами его были такие, теперь уже маститые поэты, как Алигер, Долматовский, Матусовский, Симонов, потом С. В. Смирнов, Луконин, Замятин и Недогонов, потом приходили «на огонек дяди Володи» и студенты из других семинаров: Яшин, Слуцкий, Коган, Кульчицкий, Воронько, Наровчатов, десятки других, еще более молодых.
Володя не просто «учил» их, он давал им первую путевку в жизнь, он «выводил» их на страницы журналов, где руководил отделом поэзии, сначала «Молодой гвардии», а потом «Знамени». («Знамя» помещалось тут же, в Доме Герцена.) Здесь рождались первые книги, книги весьма примечательные, занявшие свое место в истории советской поэзии.
Сам облик Луговского был романтичен. Романтика была и в обстановке его кабинета. Над тахтой на ковре — целая коллекция шашек, кинжалов всех размеров, ятаганов, дуэльных пистолетов лермонтовских времен, старинных ружей — фузей. Если бы хватило места, Володя несомненно раздобыл бы и приволок какую-нибудь шипкинскую, что ли, пушку с набором круглых ядер.
Вдоль всех стен полки. На полках книги — в старинных тяжелых кожаных переплетах и новые — памятные — от друзей и учеников.
Каждому клинку Володя посвящал особую новеллу, в духе Проспера Мериме. И при каждом повторении новелла эта обрастала все новыми и новыми диковинными деталями.
Володя много ездил, сначала по стране, по азиатским республикам, потом по Европе. На полках среди книг размещались сувениры — редкие минералы песков Каракумов, осколки камня с Акрополя, статуэтка одной из химер Собора Парижской Богоматери…
В этой необычайной, экзотической обстановке занимался творческий семинар.
Он походил, как вспоминает Миша Луконин, на увлекательное путешествие по стране поэзии.
