А тем временем Виктор и Жюльетта полностью наслаждались поэзией своего путешествия.
Жюльетта - Виктору:
"Ты помнишь, как мы уезжали откуда-нибудь и как мы прижимались друг к другу под откидным верхом дилижанса? Рука в руке, душа с душой, мы забывали обо всем, кроме нашей любви. А когда добирались до места, осматривали соборы и музеи и восторгались всякими чудесами, глядя на них сквозь призму чувств, волновавших наши сердца. Сколько шедевров тогда восхищали меня, потому что ты любил их и твои уста умели разъяснить мне тайну их прелести! Сколько ступеней я одолела, взбираясь на самый верх бесконечных башен, потому что ты поднимался впереди меня..."
Тут звучит чистейший язык страстной любви. Для Жюльетты эти путешествия создавали иллюзию брака. Для Гюго в них была фантазия, обновление, возврат к дикарской свободе детских лет. Он любил путешествовать без программы и без багажа, любил карабкаться на развалины, делать наброски, собирать цветы, впитывать образы. Жюльетта, умевшая ко всему приспособиться, была идеальной попутчицей для этих вылазок. Вдали от Парижа Виктор Гюго не разыгрывал никакой роли - не был ни пророком, ни инквизитором, был весел, как студент на каникулах. На стенах скверных харчевен он писал проклятия:
К чертям! Дурной приют, паршивый дом!
Здесь вонь, и чад, и рай клопам-обжорам,
Здесь ночью был ужаснейший содом
И коммивояжеры пели хором!
В 1835 году путешествие привело любовников в Пакардию и в Нормандию. Куломье - "неинтересная церковь". Провен - "четыре церкви", башня, город разбросан живописнейшим образом на двух холмах. В двух лье от Суассона, в долине, отошедшей далеко от всяких дорог, восхитительный маленький замок XV века - Сеглюн. "Если бы когда-нибудь захотели продать его тысяч за десять франков, я бы тебе купил его, милая моя Адель..." Сен-Кантен "красивый фасад из резного дерева, постройка 1598 года". "А теперь я в Амьене. Тут - собор, уж он-то займет у меня целый день. Просто какое-то чудо!.." Ле-Трепор: "Вчера я и порадовался и погрустил, дорогой друг; порадовался, потому что получил от тебя письмо, погрустил, потому что оно было единственное. Почти сутки пробыл в Абвиле, надеюсь, что успеют прийти еще письма от тебя. Два раза ходил на почту - ничего!.. До скорого свидания, дорогая Адель. Как радостно будет поцеловать тебя..." Что ж, перед нами письма хорошего мужа. Но восторженные эпитеты исходили от человека, который видел все эти картины с другой, с любимой женщиной.
По возвращении Гюго жена его устроилась в замке Рош, а Жюльетта - в деревне Мете. Любовное приключение превращалось в традицию. В 1835 году, в сентябре и октябре, погода была дождливая и ветреная. Жюльетта часто оставалась одна в своей комнате у тетушки Лабюсьер, глядела в окно, как бушует буря, с тревогой думала о своей дочке, которую "мы уж слишком забываем", шила себе капот или перечитывала произведения "своего дорогого". В этом она была неутомима. "Я знаю все твои вещи наизусть. Но всякий раз, как я перечитываю их, мне они нравятся еще больше, чем в первый раз. Так же, как твое прекрасное лицо. Я ведь знаю в нем каждую черточку. Нет ни одной пряди в твоей шевелюре, ни одного волоска в бороде, которые не были бы мне знакомы. И все равно каждый раз меня поражает и приводит в восторг твоя красота..." Когда Жюльетта, несмотря на дождь, добиралась до большого каштана, зачастую ее ожидало разочарование - она не находила под ним возлюбленного, не находила в дупле письма: "Если только не разверзнутся все хляби небесные, я непременно пойду к нашему большому дереву, которое оказалось весьма бесплодным для меня в нынешнем году. Оно мне не принесло еще ни одного, хотя бы самого маленького письмеца; с его стороны это большая неблагодарность, - ведь я отдаю ему предпочтение перед другими деревьями красивее и моложе, чем оно. Но, как видно, неблагодарность - основное свойство и деревьев, и людей..." Однако время от времени она получала чудесную страницу, которая была для нее утешением и вознаграждала ее за все.
Виктор - Жюльетте:
"Запомним на всю жизнь вчерашний день. Да разве можно забыть, какая ужасная гроза была 24 сентября 1835 года и сколько радости она нам принесла. Ливень низвергался потоками, листья на деревьях не спасали нас. С них вода, становившаяся еще холоднее, падала нам на головы, ты, почти нагая, была в моих объятиях, ты прятала свое прекрасное лицо в моих коленях и поднимала его лишь для того, чтобы мне улыбнуться, к твоим красивым плечам прилипала намокшая от воды сорочка. Буря не стихала полтора часа, и за это время - ни одного слова, которое не было бы словом любви. Какая ты чудесная! Люблю тебя, моя Жюльетта, люблю так, что не могу и выразить это словами. Какой ужасный хаос вокруг нас и какая сладостная гармония в нас с тобой! Пусть же этот день будет драгоценным воспоминанием до конца наших дней!"
Безумное восхищение Жюльетты, граничившее с благоговейным поклонением, было опасным: оно развивало склонность поэта к самообожествлению. В те годы романтики, желая бежать от горькой действительности, создавали своих двойников и переносили на них бремя своих мук и честолюбивые стремления. Байрон, создавший Чайльд Гарольда, первый подал тому пример; Виньи создал Стелло, Мюссе - Фортунио и Фантазио, у Жорж Санд была Лелия, у Сент-Бева Жозеф Делорм, у Шатобриана - Рене, у Стендаля - Жюльен Сорель, у Гете Вильгельм Майстер, у Бенжамена Констана - Адольф... Олицетворение Гюго был Олимпио, "походивший на него, как брат, полубог, рожденный вдали от людей, как единый сплав гордости, природы и любви...".
Выбор имени был гениальной выдумкой. Олимпиец, сраженный титан, который помнит, однако, о своем высоком происхождении, сверхчеловек, способный глубже, чем люди, погрузить свой взгляд в бездны; Божество и вместе с тем жертва богов - таким поклонение Жюльетты приучало Гюго видеть себя. Те годы были для него тяжелым периодом жизни, он знал, что его ненавидят, клевещут на него. "Почти все прежние друзья покинули его, - писал о нем Генрих Гейне, - и, по правде сказать, покинули по его вине: они были обижены его себялюбием". Отсюда и возникла у него потребность обратиться к своему двойнику с прекрасными словами утешения:
О юноша, давно ль талантами твоими
Был очарован свет,
Давно ли похвалой твое звучало имя,
Но постоянства нет
И треплют честь твою, безумствуя и лая,
Враги, как сто собак,
И, алчностью горя, кругом толпится стая
Бессмысленных зевак!..
[Виктор Гюго, "К Олимпио" ("Внутренние голоса")]
Страсть, в полном и трагическом смысле этого слова, - вот что завершило формирование поэта, и то, что он тогда создал, было бесконечно выше не только "Од и баллад", но и "Осенних листьев". Сборник "Песни сумерек", выпущенный Рандюэлем в конце октября, состоял из настоящих шедевров. Название его говорит о смягченном свете. И действительно, после фейерверка "Восточных мотивов" - перед нами поистине прекрасное сочетание простоты и тона, и чеканной формы. Самые обычные обороты подняты до уровня эпической поэзии. Как прекрасны стихи "Наполеон II" и полное почти сыновнего чувства, взволнованное обращение к тени Наполеона I:
