Потом все проследовали в Античную галерею. Едва Брюллов появился на пороге, хор грянул куплеты:
Да здравствует славный! Хвалой да почтится!
Брюллова приветствуйте: юношей сонм
И мужи, чьим гением русский гордится…
Кантата вышла длинновата, но Карл слушал терпеливо и растроганно. К нему подвели двух молодых людей, оба толстогубые и толстоносые, перепуганные, один со взбитым коком, другой с приглаженными волосами и в очках, их представили как сочинителей музыки и стихов, Карл тотчас спутался, кто из них что сочинил, положил каждому руку на плечо, в голове промелькнуло не без сарказма — «благословение детей», разозлился сам на себя, крепко одного за другим обнял юношей и каждого облобызал трижды. Густые ряды воспитанников громко кричали: «Да здравствует Брюллов!»
В зале на Третьей линии перед «Последним днем Помпеи» был накрыт обеденный стол, у стены стоял полковой оркестр с начищенными медными трубами, имевший задачу исполнять туш всякий раз, когда порядок того требовал. Появились в зале Жуковский и Крылов Иван Андреевич; Жуковский нежно обнял Карла, пошутил, что пережить такой день, как нынче, не легче, чем последний день Помпеи, грузный старик Крылов, загодя затолкав салфетку за борт поношенного фрака, легонько тронул его большой рукой за плечо и одобрительно кивнул головой (Карл снова вспомнил: «благословение детей» — уже серьезно). Первый тост предложен был за государя, второй за Брюллова, третий согласно «Порядку приема» конференц-секретарь должен был провозгласить за здравие начальства, но Брюллов, не дожидаясь, поднялся и просил выпить бокалы за его дорогих наставников, профессоров Иванова и Егорова. Музыканты, не раздумывая, прогремели туш. Карл с бокалом в руке вышел из-за стола, разыскал среди гостей Андрея Ивановича, поцеловал в губы, разыскал Алексея Егоровича и тоже поцеловал. Алексей Егорович, не стесняясь, плакал от радости, черные, как угольки, раскосые его глаза сверкали от слез; упрямый же старик Иванов пытался даже отталкивать Карла, но, как все вокруг кричали «ура» и рукоплескали, смирился и выпил глоток. Вспомнили про кассу в пользу вдов и сирот, быстро составился список пожертвований, — Карл вместо денег обещал написать картину. Тут стол совсем сбился, некоторые из гостей подбежали к Карлу, подхватили его на руки и понесли к «Последнему дню Помпеи», другие сплели из лавров и цветов венок и желали увенчать им виновника торжества. Но Карл со словами «Вот кому следует!» надел его на голову Иванова. Андрей Иванович быстро сдернул с себя венок, облитый чем-то липким, ликером или соусом, и просил разрешения сохранить его как память. Но когда стали расходиться, венка рядом на столе не оказалось — унес кто-то…
В самом начале торжества Аполлон Николаевич Мокрицкий попал ошибкой в круглую залу, где ему как ученику, да к тому же постороннему, находиться вовсе и не пристало. Он, однако, дождался появления Брюллова: восторженно взглянул на своего кумира — узнал и полюбил. Незаметно убрался он в галерею, где собрались ученики, подпевал хору, кричал «ура», ноги сами понесли его в обеденный зал, где в углу между прислугой и оркестрантами роились любопытствующие, голова его кружилась, пол облаком плыл под ногами, все происходящее казалось ему то ли сном, то ли чудом, воображение, раздразненное мечтами, рисовало необыкновенные картины осуществления надежд.
В конце обеда, когда президент и знатнейшие из любителей покинули торжество, а оставшиеся и вовсе раскуролесились, измышляя для Карла все новые веселые почести, конференц-секретарь Григорович приметил в углу земляка, к которому, будучи сам из Пирятина и имея там родителей, благоволил. Он шепнул Карлу Павловичу о восторженнейшем из его почитателей и тут же приказал громко: «Позвать Мокрицкого!» И вот Аполлон собственной персоной стоит перед Брюлловым — и слезы ручьем льются из его глаз; Брюллов заключает его в объятия. «Карл Палыч, вот тебе ученик! Первый ученик тебе, Карл Палыч!» — раздается со всех сторон. Карл отступает на шаг, покрасневшими глазами смотрит на тощего высокого Мокрицкого, почтительно перед ним склонившегося, на его красивое, немножко лисье — широкое в скулах и узкое снизу — лицо, на его широко поставленные, с сильным разрезом вверх по углам и, пожалуй, хитрые глаза и думает великодушно: «Что ж, этот так этот!»
В дневнике Мокрицкий записал: «День торжества Брюллова был и для меня счастливейшим днем в жизни, в этот день положено основание моей будущности…»
Николай Первый, хотя и не считал себя обязанным быть отменным живописцем, полагал, однако, что разбирается в художестве не менее, чем во всем прочем, что ему принадлежало и было ему подвластно. Из родов живописи Николай Первый больше всего любил баталический. Ему нравились громадные полотна, с топографической точностью передававшие военные сцены и картины лагерной жизни: приметы местности, замершие колонны и цепи в тщательно написанном обмундировании, оружие, показанное с мельчайшими деталями, и даже со сходством исполненные портреты лиц командного состава. Желая развлечься живописью, Николай подрисовывал на старинных пейзажах, украшавших его покои, фигурки и целые группы пехотинцев и кавалеристов.
Николай не намеревался образовать из Карла Брюллова баталиста, он не намеревался стеснять прихотливое воображение гения: Брюллов был не то что другие — и Николай хотел, чтобы при первой же встрече Брюллов увидел, что он, царь, знает и ценит это.
Через министра императорского двора профессору Брюллову Карлу было приказано явиться в Зимний. Николай ждал его в кабинете у государыни. Царь был высок, широкоплеч, красив, черты лица правильны и даже как бы выточены, правда, в щеках замечалась уже некоторая дряблость. На нем был мундир без эполет; держался государь просто, по-домашнему, не выпрямлял спину, не выкатывал грудь, любезно привстал навстречу Брюллову и, когда снова садился в небольшое карельской березы с синей обивкой кресло, стало видно, какое у него тяжелое, сильное тело. Императрица имела вид несколько болезненный, бледность лица и тени вокруг запавших глаз тотчас схватывались взглядом, профиль ее казался строже фаса; одета она была, пожалуй, моложе, чем следовало.
На стене у камина были симметрично размещены небольшие акварельные портреты. В центре — больше, чем остальные, — овальный портрет государя: голова была взята в повороте на две трети.
Брюллов позже пересказывал разговор с Николаем:
«Государь встретил меня словами:
— Я хочу заказать тебе картину.
Я поклонился.
