Рассказывая о своем путешествии на Чукотку в 1929 году, Ерошенко вспоминал, что две вещи вызывали у его друзей-чукчей недоумение, уважение, восторг и. пожалуй, даже страх – тетради из плотной бумаги, сплошь исколотые выпуклыми точками, и шахматы, всегда стоявшие на столе.
– Не шахматный ли ты шаман, Василий? – спрашивали они осторожно.
Ерошенко рассказывал, что он произнес как-то довольно длинную и бестолковую речь о шахматах как о великой культурной ценности, о настоящих игроках, которые никогда не расстаются с ними. Но так и не смог убедить чукчей, что выигрывает без помощи шаманства.
В. Г. Першин вспоминал, что учитель его играл красиво и поэтично. Так, например, Ерошенко не водил, как многие слепые, по доске пальцами. Он не позволял себе этого не только потому, что превосходно помнил позицию и держал все варианты в уме, но еще и из-за того, что в шахматах для него смыкались воедино принципы этики и эстетики. Шарящие руки, говорил он, закрывают от зрителей доску, а зрячего противника ставят в неравное со слепым положение, вызывая у него чувство неловкости. И вообще, они мешают наслаждаться шахматной партией как высшим и неповторимым актом создания истинного произведения искусства.
Ерошенко играл не очень сильно, но партии его были всегда оригинальны, как и его сказки. Вокруг его столика в прокуренном шахматном клубе московских слепых на Волхонке, где он обычно играл в последние годы, собиралось много болельщиков. Об одном из таких вечеров В. Г. Першин вспоминает.
…В зале стояла напряженная, тугая тишина. Тихие возгласы вроде "конь е6 – с7" не разрушали тишины и не мешали думать.
Ерошенко сидел, опустив голову на руки. Ему нездоровилось, видимо, трудно дышалось. Закашлявшись в очередной раз, он устало попросил:
– Хоть бы ты не курил.
Першин положил в пепельницу только что зажженную папиросу.
Разыграли цвета – белые достались Ерошенко. Он начал партию своим привычным ходом королевской пешки на одно поле.
– Так, маэстро, – через несколько ходов констатировал Першин, – как и следовало ожидать, ваша излюбленная защита Колле! Но ведь она абсолютно не современна и не выдерживает критики…
Ерошенко улыбнулся: он понял, что подразумевал его противник – такое начало неплохо против пассивного, не уверенного в себе соперника, а его молодой друг предпочитал острую, комбинационную игру.
– Да?… – отозвался Ерошенко. – Защиту Колле я применил однажды против самого… Алехина.
– И выиграли?…
Вместо ответа Ерошенко закашлялся.
– Так вы были знакомы с Алехиным?
– Нет, я только раз играл с ним, а познакомиться так и не удалось.
Воспоминания, замечает Першин, преобразили его. Оживление потихоньку смывало усталую подавленность и печаль с лица. Золотисто-рыжие брови разгладились, распустив бугристую складку на высоком матово-бледном лбу.
Было это, начал рассказ Ерошенко, в Париже, в 1932 году. Однажды, после заседания Эсперанто-конгресса, он заглянул в знаменитое в шахматном мире кафе "Рижане", расположенное на авеню Опера, которое в свое время посещали все чемпионы мира от Франсуа Филидора до Александра Алехина. Ему нравилась непринужденная атмосфера, царившая там.
Знакомый швейцар принял у Ерошенко трость и шляпу. Слепой писатель заказал кофе и апельсиновый сок, положил под шахматную доску пять франков (здесь играли только на деньги) и стал поджидать партнера. Вдруг он услышал веселый звучный баритон.
– Добрый день, – сказал незнакомец по-французски с заметным русским акцентом. – Не согласитесь ли сыграть со мной партию?
– С удовольствием.
– Таких шахмат я еще не встречал. О, в доске просверлены дырочки, а фигуры имеют выступы. Просто и остроумно, и очень удобно для незрячего противника. А как же быть с правилом "тронул фигуру – ходи"?
– "Вынул фигуру из гнезда – ходи" – так, кажется, записано в шахматном кодексе. Если вам нетрудно, называйте, пожалуйста, каждый ваш ход полной нотацией.
– Согласен, – ответил незнакомец и тоже положил под доску пятифранковую ассигнацию.
Ерошенко вспоминал, что его противник все время шумел: ронял с грохотом трость, сопел, стучал фигурами, видимо предполагая, что эти звуки помогают слепому представить ситуацию на доске.
Вокруг столика собралась толпа зевак. Но игра не была острой. После нескольких разменов фигур позиция так упростилась, что противник предложил ничью. Ерошенко согласился. Незнакомец пожал ему руку, забрал свою ассигнацию и ушел.
– А вам повезло, месье, – сказал официант. – Подумать только: сыграть вничью с самим чемпионом мира.
– Так это был Александр Алехин? – обескуражено произнес Ерошенко. Он собирался уходить и протянул свои пять франков официанту.
– Нет, месье, не надо, не возьму. Вы так редко у нас бываете, что я не сумею отплатить за вашу щедрость.
– Ничего, берите, дружище, на счастье. Со смешанным чувством радости и горечи вспоминал Ерошенко свою партию с Алехиным. С годами ему все больше казалось, что великий маэстро просто пожалел его, слепого. А Ерошенко больше всего ненавидел жалость. К шахматной игре он относился исключительно серьезно и не терпел, когда даже очень сильный противник нарочно ему подыгрывал. Ерошенко всегда переживал свои поражения. Будучи уже тяжело больным, он каждый свой выигрыш в шахматы расценивал чуть ли не как еще одну победу над смертью.
Другой партнер Ерошенко, К. С. Куплинов, вспоминал, как зимой 1946 года он вместе с Василием Яковлевичем принимал участие во Всесоюзном шахматном турнире слепых в Ленинграде – городе, пережившем суровую блокаду. Ерошенко ходил в дырявом, насквозь продуваемом плаще, жил впроголодь. Но нужно было видеть, как вдохновенно играл этот шахматист – кстати, самый старый во всей команде, – словно ставкой в каждой партии была его жизнь!
Жили участники турнира в старом, изъеденном мышами доме. После упорных шахматных баталий все засыпали, как мертвые. Только Ерошенко всю ночь ворочался, что-то записывал в темноте – то ли стихи, то ли шахматные партии. Однажды ночью Куплинов проснулся и заметил, что его сосед кормит мышей.
– Василий Яковлевич, что же это вы паразитов разводите? – возмутился он.
– Ну и что здесь особенного! – отозвался Ерошенко. – И они живые, им тоже есть нужно, а кругом, сами знаете, – голод… Ничего, не волнуйтесь, вот выиграем турнир, кончится голодная зима – всем хорошо будет.
В этом эпизоде весь Ерошенко – мечтатель, поэт, шахматист… Одна из его учениц, З. Токаева, вспоминала: "В. Я. Ерошенко был человеком редкой доброты. Лу Синь в своей новелле это верно подметил. Он часами готов был возиться со всякими зверушками, птенцами, насекомыми. Так же чутко и осторожно обращался он и с человеческими душами".
