Живых классиков у нас достаточно — от Эльдара Рязанова и Георгия Данелия до Иосифа Кобзона и Булата Окуджавы. Нет, я не подвергаю сомнению заслуги этих в высшей степени достойных людей. Слава богу, что они выведены из зоны действия нашей непрофессиональной критики. Вот я мечтаю пополнить собой ряды дорогих и глубокоуважаемых шкафов.
Шутки шутками, но защита, иммунитет от разнузданности сегодняшнего дня не помешали бы. Вы же понимаете: и у Жванецкого, и у Пугачевой внутри тикает свой собственный гамбургский счетчик. Какими бы хвалебными эпитетами ни награждали этих людей, как бы ни старались сделать из них икону, они все равно останутся самыми строгими судьями себе. Однако и звездам, думаю, не мешает внешний заслон от хамства, грубости, невежества. И им нужна своя система ПВО. Я жуткий самоед и весьма критически отношусь ко всему, что делаю. О таланте не говорю, поскольку считаю себя среднеталантливым человеком. У меня нет каких-то ярких, бьющих в глаза дарований. Я — типичный представитель леонардо-да-винчевского направления, естественно, лишенный ослепительного блеска отца-основателя школы. То есть я подмастерье, один из тех, кто не поднялся до высот гения, но что-то тоже соображает. Всю жизнь я был увлекающейся натурой. В детстве, помню, сначала занимался выжиганием по дереву, потом мне надоело, стал собирать марки, затем увлекся спортом, перепробовав двенадцать видов.
В шесть лет я решил, что пора становиться сильным, и пришел в школу гребли. Греб целый год. Потом бросил и пошел на бокс. Меня в первый же день избили, как собаку. Я был здоровым и толстым ребенком, и меня использовали в качестве груши. Самое обидное, что отдубасил меня малыш, которого, как мне казалось, я могу уложить одной левой. Из бокса я ушел, чтобы проверить себя в настольном теннисе. Где-то получалось лучше, где-то хуже, но в любом случае дальше первого разряда подняться мне не удавалось. Для этого требовались физические данные, которыми я не располагал, нужны были большие усилия, чем я себе позволял. В фехтовании на саблях стал чемпионом Баку среди студентов, однако всерьез заниматься спортивной карьерой мне не показалось — и. Так всю жизнь.
— Зато нескучно. Приход в „Тему“ — очередная смена декораций или попытка поскорее приобрести классическую шкафообразность, о которой мы только что говорили?
— Какая шкафообразность? Я получил этим шкафом по башке! Объясню. Мой имидж уже состоялся, я стал мэтром домкиношной жизни. В этом качестве меня признали и уже давно не трогают. Пощипывают „Нику“, другие наши акции, но на Дом кино как факт общественной жизни руку не поднимают. Набрав определенное количество регалий, я мог бы спокойно почивать, ожидая, пока меня автоматически зачислят в клан классиков — хотя и по разряду „директор клуба“. Но желание побыстрее стать шкафом вступает во мне в противоречие с неумением этим шкафом быть.
У меня такая энергетика, что — по внутреннему самоощущению — я продолжаю оставаться молодым человеком. Внешне — я бородатый дедуган с большой задницей, а в душе — парень хоть куда. Возраст ведь не определяется густотой шевелюры или силой эрекции. Тело стареет раньше. Мне все интересно, до всего есть дело. Поскольку в нынешний исторический период я считаю телевидение важнейшим из искусств, поскольку я его неплохо знаю еще со времен КВНа и съемок „Ералаша“, то не смог отказать Андрею Разбашу в его предложении попробоваться в „Теме“. У меня было много разных телепроектов, но все они умирали по одной причине — из-за отсутствия денег на производство программ. Если бы у меня были достаточные средства, неужели я ходил бы к кому-то? Основал бы собственную студию „Еусман-ТВ“ и клепал бы передачи!..
В случае с „Темой“ у меня впервые не попросили ни копейки на телепроизводство. Сначала я ради приличия пытался отказываться: мол, у меня толстая не только задница, но и шея, во рту у меня вечная каша — я не выговариваю четыре десятка звуков из тридцати шести и вместо „человек“ произношу „чек“, однако… Разбаш, обладающий талантом педагога, посмотрел на меня взглядом Макаренко, под которым я сразу почувствовал себя нищим беспризорником и тут же согласился записаться на пробу. Мы в один день сняли две „Темы“. Я отнесся к этому как к экзамену, старался изо всех сил, но вышел из студии с ощущением, что потерпел сокрушительное фиаско. A „ВИD“ взял и поставил программы в эфир. Еоворят, даже неплохо получилось.
— На самом деле говорят разное.
— Я же объяснял вам, что шкаф критики упал мне на голову. Собственно, иного и ожидать было трудно. Повторяю: я заложник имиджа. Меня привыкли видеть на сцене Дома кино или в жюри КВНа. И вдруг — „Тема“. Стоило мне появиться, как сразу посыпались обвинения в легковесности, водевильности программы. Квинтэссенция претензий: была серьезная передача, а стало развлекательное шоу, которое ведет герой тусовки.
Позволю себе на время оставить шутливый тон нашей беседы, поскольку вопрос для меня чрезвычайно серьезен. Дело в том, что к моменту моего прихода „Тема“ умирала. Когда программу придумал Влад Листьев (и, кстати, блестяще ее вел), все было внове: живые люди на экране, открытые диалоги, свежие темы, острые вопросы, честные ответы. Постепенно все было раскрадено, растиражировано, доведено до крайней степени пошлости и абсурда. Пик всего этого пришелся на выборы. Телезрителей стало тошнить, как во время морской болезни, от обилия говорящих голов на экране, предлагающих рецепты, как нам обустроить Россию, город, соседнюю улицу или — в крайнем случае — сексуальную жизнь одиноких женщин.
Сейчас, на мой взгляд, наступило время вернуть телевизионным ток-шоу всю палитру взглядов на проблему. Как в музыке: одна и та же тема может прозвучать и в исполнении одинокого гобоя, и при полном составе симфонического оркестра. Мне интересно исследовать тему с разных сторон — не только с позиций экспертов и зрителей в студии, НОИ с точки зрения артистов, художников, писателей, поэтов.
И еще: помимо трагических и драматичных тем, кроме обсуждения проблем серьезных и общественно важных, пора наконец поговорить и о культуре повседневной жизни, о нашем быте, о вопросах здоровья. Так уж исторически сложилось, что в нашей стране гораздо больше людей, читавших Федора Михайловича Достоевского, чем тех, кто умеет правильно подобрать галстук. Кто-то сказал, что журналистика — это возможность удовлетворять собственное любопытство за чужой счет. Во мне сидит масса вопросов к самым разным людям, но раньше я не мог подойти к ним и просто так спросить о чем-то, а теперь я задаю вопросы собеседникам вроде как по делу».
