Потом был Рудольф, единственный сын Франца Иосифа и Елизаветы. Его рождение в 1858 г. было моментом торжества, знаменующим собой продолжение династии, но детство Рудольфа вряд ли можно назвать счастливым. Франц Иосиф был суровым отцом; казалось, что бы ни делал или говорил Рудольф — не вызывало его удовольствия. Рудольф боготворил свою мать, но Елизавета была слишком эгоистичной и меланхоличной, чтобы заниматься воспитанием своего сына. В определенном смысле Рудольф вырос сыном своей матери: он стал самоуглубленным, меланхоличным молодым человеком с пристрастием к беспорядочным половым связям и склонностью к политическим авантюрам.
Его отец попытался повлиять на жизнь сына и упорядочить ее, женив его на принцессе Стефании, дочери короля Бельгии Леопольда II. Прошел год между их помолвкой и свадьбой, когда выяснилось, что у пятнадцатилетней невесты еще не начались менструации. Рудольф был изысканным и неотразимым, Стефания же не обладала таким очарованием и женской силой, чтобы удержать своего мужа в рамках супружеской верности. Кончилось все плохо. После рождения их дочери Елизаветы в 1883 г. Стефания неожиданно заболела. По иронии судьбы Рудольф заразил ее венерическим заболеванием, так же, как произошло и у его отца с Елизаветой. Возмущенная и расстроенная тем, что она больше не сможет иметь детей, Стефания разгневалась на Рудольфа, и тот обратил свой взгляд в сторону более дружеской компании.
Рудольф был полной противоположностью своего отца. Хотя он и воображал себя талантливым политиком-интеллектуалом, но был скорее дилетантом. Он заигрывал с либеральными кругами общества, в которых его отец видел опасность, поощрял инакомыслие и взгляды, противоположные стойкому консерватизму Франца Иосифа. Положение Рудольфа было таким же тяжелым, как и всех князей: он не обладал никакой реальной властью, и ему только и оставалось, что ждать смерти своего отца. Не неся никакой ответственности, ощущая недоверие своего отца и отрицание им какой-либо роли, которую он мог бы сыграть с пользой для Австро-Венгрии, наследный принц окунулся в депрессию. Болезненный и угрюмый, он погрузился в водоворот любовниц и морфина, становясь все более отчужденным для своей семьи и страдая от гонореи.
Консервативный император, закостеневший в бюрократических правилах, императрица, затворница и меланхолик, и наследный принц с подмоченной репутацией, мечущийся от одного к другому, — они образовывали триумвират, в котором надвигающаяся катастрофа скрывалась под приятной на вид поверхностью. Императорский двор января 1889 г. также отражал эту двойственность. Для стороннего наблюдателя он представлялся, как и всегда, жизнерадостным и великолепным, полным вечных вальсов и беззаботной радости. Но стоило появиться государю, и двор наполнялся запахом «смерти и разложения», в застывшей вселенной проступали «архаичные лики, ссохшиеся интеллекты, дрожащие головы, изношенные пустомели».
Это был мир, неустойчиво балансирующий на традициях и консервативном этикете. Только те, кто мог похвастаться шестнадцатью щитами, разделенными на четыре поля — непрерывной чередой из восьми по отцовской и восьми по материнской линии благородных предков, были допущены к высшим постам при дворе. Правила строго соблюдались: жена посла Австрии в Германии, если ей не хватало нужного числа благородных предков, могла присутствовать при кайзеровском дворе, но не в Вене. Немало дам аристократического происхождения были вежливо, но решительно не допущены в бальные залы дворца по причине недостаточно высокого происхождения и не смогли присоединиться к кругу избранных. К должностным лицам, независимо от их ранга, если они не соответствовали требованиям знатности, относились пренебрежительно. Когда молодая племянница одного английского герцога как-то появилась на императорском балу, это вызвало протесты других гостей, так как она сама не обладала титулом, достаточным, чтобы присутствовать за дверями этого зала. Мужей просили приходить без жен, а жен без мужей, если один из супругов не был достаточно титулованным.
Венеция, рассказывает дипломат, была наполнена «весельем и легкостью», увлечена «музыкой и танцами, едой и напитками, смехом и весельем. Они с радостью лениво дрейфовали по течению жизни. Насколько много удовольствий, настолько же мало и хлопот, как это только возможно». Шутки не могли скрыть ту безжалостную настойчивость, с которой добивались аристократы своих привилегий, и исключение тех, кто считался социально недостаточно соответствующим. «Нынешнее поколение высокой аристократии, — писала венская газета Neue Freie Presse, — по-прежнему стремится стоять над средним классом, хотя они ничего не знают о нем… Наша аристократия стерильна и изолирована». Они проводят свои дни, говорит один из очевидцев, в мелочных занятиях, «обсуждая рождения, браки и смерти своих знакомых и друзей и высказывания и поступки членов императорской семьи. Они редко что-то читают; их знания в области искусств чрезвычайно ограничены, они не имеют абсолютно никаких общих интересов; политика остается для них закрытой книгой, за исключением тех случаев, когда она затрагивает благосостояние Австрийской империи, но даже тогда это является для них не поучительным, а лишь очередной возможностью проявить свое высокомерие».
С января 1889 г. по причине траура по отцу императрицы были отменены обычные императорские балы; вместо этого аристократическая Вена погрузилась в лицемерное и превосходно изображенное сочувствие. Вполне логично, что лишенный бальных залов город вальсов Штрауса оказался захвачен тягой к удовольствиям. Проходили торговые балы, состоялись бал домоправительниц, бал парикмахеров, бал пекарей и бал прачек — всевозможные ассоциации и организации использовали зимний сезон для разнузданного веселья. Оно достигло своего зенита в Fourth Dimension Ball, когда сквозь толпу двигались женщины, одетые ведьмами, а розарий был до потолка украшен мерцающими огнями.
Казалось, все наполнено радостью и счастьем. Вена все так же великолепна, как и всегда, империя надежна, а Габсбурги обозревают их с сияющих высот. Но иллюзия скрывала реальность: за картинками шоколадных тортов «Захер», уютным немецким комфортом и бесконечными вальсами Штрауса лежал другой мир, в котором Вена занимала первое место в Европе по числу самоубийств в год. Это был мир Фрейда и Малера, сексуальности и страсти, интеллектуалов и художников, укрывшихся в прокуренных кафе и делящихся своими размышлениями и тревогами, мир антисемитизма и нищих рабочих, скученно проживавших в охваченных болезнями многоквартирных домах. «Воздух наполнен недовольством, — писала одна газета с приходом нового года. — Дыхание меланхолии пропитало наше общество». И это недовольство вспыхнуло после неожиданно произошедшей трагедии, которая навсегда порвала пелену сладкого самодовольства Габсбургов.
