На крыльце показалась няня Мироновна. Поглядев из-под руки во все стороны, закричала:
– Ду-ня-шу-у!
Обычно у Кольцовых за обедом подавала блюда Пелагея, Дуняшина мать. Иногда, когда случались особенно важные гости, – сама Прасковья Ивановна. Поэтому Дуняша была удивлена, что ее позвали для того, чтобы прислуживать за столом. Она вошла в комнату и поклонилась гостю.
– Вот что, Дунюшка, – сказал Василий Петрович, – мать-то, слышь-ка, у всенощной, так ты уж схлопочи-ка нам с его сиятельством чего-нибудь закусить.
Она побежала на кухню.
– Ничего, Дуня, послужи, родная, – сказала ей мать. – Угости как следовает, почему не угостить… Видать, важнеющий барин-то.
Дуня принесла закуску, поставила графинчик с водкой и хотела уйти, но старик велел ей не уходить, и она, став возле двери, принялась рассматривать «важнеющего барина».
Барин был лыс, курнос, его отвислые щеки вздрагивали при каждом движении, а маленькие черные глазки зорко поглядывали из-под припухших век. Он показался Дуняше похожим на соседскую собаку-мордашку, и ей стало смешно.
Видно было, что старик старался угодить барину: он то и дело кланялся ему и называл сиятельством. Барин дымил длинной трубкой и был слегка пьян.
– Вот-с, ваше сиятство, – говорил старик, наливая рюмку, – чем бог послал. У нас, ваше сиятство, по-простому… Прошу покорнейше!
– А… напротив, очень мило… Очень! И такая красотка-с… мерси! А все-таки, воля ваша, дорогонько-с… Вот как я вам давеча давал – извольте.
Они стали торговаться. Старик называл свою цену и не уступал, а гость понемногу прибавлял. Видно, ему хотелось купить то, что Василий Петрович продавал, и он торговался для виду. Наконец он сказал:
– Ну, уж так и быть, извольте! – и стал откланиваться.
Проходя мимо Дуни, барин ущипнул ее за щеку. Дуня вскрикнула и отскочила, больно ударившись о дверной косяк.
– Ну, эка! – недовольно сказал Василий Петрович. – Испужалась, дура… Что он, съест тебя, что ли, барин-то?
Проводив гостя, Василий Петрович велел позвать сына.
«Наверно, опять куда-нито пошлет, – тоскливо подумал Кольцов. – Эх, жизнь собачья!»
Отец сидел за столом и, надев круглые железные очки, разглядывал какие-то бумаги. Когда вошел Кольцов, старик не спеша сложил бумаги, спрятал их в карман и сказал:
– Садись.
В комнате горела свеча. На стене, упираясь в потолок, вздрагивала черная тень отца: косматая голова и острые плечи.
– Так вот, – глядя в упор на Алексея, заговорил старик. – Про давешнее забудь. Отец, мол, не кто-нибудь. Тебе не обида.
Кольцов промолчал.
– Тут дела другого рода нажимают, будь они неладны… Ты ничего не знаешь?
– А что? – удивился Кольцов. – Ничего-с.
– То-то вот и есть, что «ничего-с»! – передразнил Василий Петрович. – Молодо-ветрено, все песенки на уме да всякая блажь, прости господи! А как дела – тут нас нету, тут – батенька…
– Да скажите же, что случилось?
– А то, сокол мой ясный, что в Задонщину ехать надо. Там в Пантюшкином гурте скотина, слышь, падает… Приказчик Башкирцева намедни там был наездом, сказывает: неладно. Значит, – отец поглядел из-под очков, – съезди, Алеша, наблюди, хозяин ведь… Помру – все твое будет. Порадей, сокол, постарайся.
– Батенька… – тихо сказал Кольцов.
– Помолчи, говорю! Тебе про дело, а ты… О, господи, спаси и помилуй!
Старик зевнул и перекрестил рот.
– Ежли чего увидишь – гони на бойню. А то убытков не оберемся. А насчет утрешнего – потерпи. Раздумал я насчет женитьбы. Молод еще. Да и она, скажем, Дунька-то, девчонка… Поживем – увидим, отец тебе не враг. Ступай! – резко закончил Василий Петрович, вставая.
– Батенька! – радостно воскликнул Кольцов. – Батенька, так я могу надеяться? Боже мой! Вы жизнь мне возвращаете, батенька!
– Ну, ладно, иди, иди, – отмахнулся отец.
В дальнем конце сада росла старая лесная груша, которая почему-то называлась «бабкиной грушей». Возле нее Кольцов встретился с Дуней.
Он любил глядеть на заречную сторону и, где бы ни гулял, всегда выходил на городскую кручу, откуда далеко были видны луга, река, леса, синеющие на горизонте, и необъятное небесное море.
Сейчас, после разговора с отцом, ему было радостно и особенно хотелось поглядеть на заречный простор.
По Старо-Московской улице Кольцов и Дуняша вышли к Каменному мосту. Была тишина ночи, одни лишь бессонные соловьи заливались в воронежских садах.
Кольцов и Дуня, обнявшись, стояли над уснувшим городом.
– Тут, Дунюшка, – рассказывал Кольцов, – великий Петр корабли строил. Вон там, сказывают, возле речки, дворец его был, во-он, где Башкирцевых дом нынче…
Дуняша печально посмотрела, куда показывал Алексей, и сразу отвернулась, заплакала.
– Да что ты, лапушка… что ты? – встревожился Кольцов. – Ну, что, глупенькая? Ведь я ж тебе сказывал: отец, погоди, говорит, маленько, дескать, молоды еще. А ведь он, Дунюшка, намек дал, он мне надежду в сердце посеял, а ты… Ну!
– Ох, не верю я, не верю, Алеша! – всхлипнула Дуня, крепче припав к его груди.
– Ну, полно, что ты… – растерянно пробормотал Кольцов. – Да не терзайся так… эх, мать честная!
– Сердце, Алешенька, чует, – не поднимая головы, шепнула Дуня, – не быть нам с тобой, не быть… Ведь никуда не денешься – холопка я… Все равно, что скотина!
– Не плачь! – твердо сказал Кольцов. – Я все обдумал, все решил. Вот отделюсь от батеньки, выкуплю тебя!
– А как не отделишься? – переставая плакать, спросила Дуня.
– Да отчего ж не отделюсь?
– А батенька не пустит.
Кольцов осторожно приподнял Дунину голову, поглядел в ее заплаканные глаза.
– А я – по закону, тут меня не подденешь! Раз такое дело, я и погладиться не дамся: совершенные лета есть? Есть? Ну, и отделяй!
Дуня повеселела, утерла слезы, вздохнула и улыбнулась.
– Ну вот! А ты плакать… Вот погляди-ка лучше – красота какая! Это счастье, Дунюшка, что мы с тобой в дивном мире этом. Радостно мне! Степи-то, глянь – конца нету… А вон – леса, как далеко видать!
– Верст на двадцать, я думаю, — робко сказала Дуня.
– Кое двадцать! Всю тысячу! И надо всем божьим миром, над всей красотой неописанной, – кто выше всех стоит? Как смекаешь?
– Да кто же, Алеша? Бог…
Кольцов засмеялся:
– Мы с тобой, Дунюшка! Ты, моя ро́дная!
Утром его провожали в Задонье.
Ехать надо было ненадолго – дня на два, на три от силы. Черной работы в поездке не предвиделось. Кольцов ехал как хозяин – поглядеть гурт.
Он и принарядился поэтому: надел черную черкеску, хорошие сапоги, новую шапку и подпоясался кавказским ремешком с серебряным набором.
