Его любимица Лыска горячилась, пританцовывала на месте, но Алексей умелой рукой сдерживал ее.
На крыльцо вышли отец и мать. Прасковья Ивановна была заплакана, кончиком платка утирала глаза. «Чего это она?» – удивился Кольцов, оправляя седло и все поглядывая в сторону сада. Было еще очень рано, солнце только взошло, и тень от дома ложилась через весь двор.
– Ну, с богом! – махнул рукой старик.
Кольцов пустил лошадь. Лыска сразу взяла рысью.
– На бойню! – закричал отец вслед. – Ежли чего – на бойню немедля!
Кольцов в воротах снял шапку, махнул ею и вскачь помчался по улице. «Проспала, видно, Дунюшка, – ласково усмехнулся. – Ну да день-два – и дома…»
Едва Алексей скрылся за воротами, Прасковья Ивановна, уже не сдерживаясь, заплакала навзрыд.
– Эка дура, – сердито сказал Василий Петрович. – Ну, чего орешь? Знаю, что делаю! Алешка опосля сам спасибо скажет… Прекрати! – пригрозил он. – Кому говорю, прекрати!
– Звезда горела средь небес,
Но закатилась – свет исчез.
«В небе других миллионы сияют,
Блеском отрадным взоры пленяют».
– Сколько ни будут пленить и светить,
Той, что погибла, – не воротить…
Н. Станкевич
Верстах в семи от города Задонска, ниже по Дону, раскинулось большое село Каменка. Оно лежало на левом, луговом, берегу Дона и так заросло садами, что изб почти не было видно, только высокая белая колокольня выглядывала из зеленых зарослей.
Правый берег, поросший густым дубняком, был обрывистый, каменистый. Дальше тянулась привольная степь. Белые, величиною с хорошую избу, камни крутыми ступенями спускались к реке и уходили в воду без малого до самой середины. Чуть повыше воды стоял крытый дубовыми ветками и травой шалаш.
В Каменке жили государственные крестьяне, у которых для выпаса своих гуртов старик Кольцов арендовал пятьсот десятин земли. Вот на этом-то выпасе и ходил Пантюшкин гурт, где, как доносил башкирцевский приказчик, было неладно.
Солнце шло на обед, когда из шалаша вылез огромный, саженного роста, с желтовато-белой древней бородою старик. Это и был Пантюшка.
– Ми-ша-ка-а! – закричал он, повернувшись к обрыву. – Ми-ша-ка-а!
Ему никто не отозвался.
Старик собрал щепки, наломал хворосту, приладил на рогатках котелок, и, опустившись на колени, стал высекать огонь.
– …е-е-ей! – послышалось из-за Дона.
Старик поднялся на ноги и, приложив руку к глазам, стал глядеть на каменский берег. Какой-то конный пустил лошадь в воду, по-казачьи вскочил ногами на седло и поплыл к Пантюшкиному шалашу.
– Здорово, Пантелей Егорыч! – крикнул Кольцов, спрыгивая наземь. – Не признал, что ли?
– Да никак Ляксей Василич? Ну, малый, быть тебе с барышами – не признал!
– Ай на глаза ослаб? – пошутил Кольцов.
– Да как не ослабнуть? Мои глаза, они чего-чего не перевидали! Батюшку Емельяна Иваныча – царство ему небесное – зрил, как тебя зрю. Катьку-царицу зрил, но из-под дальки, шут с ней! С Ляксандром Василичем, с Суворовым, рядком на задницах с Альпейских гор скатывались. Эх, дед Пантюшка, он все зрил, а только доли своей счастливой все никак узрить не могу… Ну, садись, садись, – засуетился, придвинул Кольцову чурбан. – Садись, сказывай, зачем пожаловал?
Подъехал другой гуртовщик – чубатый, красивый малый, узнал Кольцова, скинул шапку, поздоровался.
– Быки, слышно, у вас падают, – начал Кольцов, привалясь в холодок к шалашу. – Намеднись Башкирцев приказчик сказывал, наезжал будто к вам… Батенька велел поглядеть, и ежели что – так на бойню…
– Какой такой приказчик? – нахмурился Пантелей. – Мишака, нешто к нам кто наезжал?
– Никого, Пантелей Егорыч, – сказал малый. – Как, значит, мы тута стали, так с Воронежу никто не наезжал…
– Да как же так? – удивился Кольцов. – Мне вчерась батенька велел: «Съезди, говорит, погляди…»
– Приказчик-те спьяну, должно, набрехал, – сказал дед. – Они ведь пьянчужки, эти приказчики… Ну да ничего. Ты, Василич, поживи у нас тут день, погостюй – сам увидишь, все, слава богу, хорошо. Вот рыбки половимся, ушицы покушаем… Тут, брат, у нас бирючки – ну, чисто поросята. Страсть!
Кольцов ездил с Мишакой, смотрел гурт. Быки ходили гладкие, и в самом деле, как говорил Пантюшка, все было «слава богу».
К вечеру старик снял с перемета полсотню жирных, пятнистых, как форель, донских бирючков, наварил ухи и угостил Кольцова. После ужина Кольцов с Мишакой пошли поить лошадей. Лошади забрели по колена в воду и долго пили. Было тихо. Над Доном, из-за каменских садов, поднималась большая красноватая луна. Откуда-то с того берега доносилась протяжная, печальная песня. Кольцов заслушался.
– Славно поют, – вздохнул.
– Тут, Ляксей Василич, – согласился Мишака, – поют так поют. А уж хороводы ежли водить, – за каменскими бабенками никому во всем уезде не угнаться!
– Айда съездим? – предложил Кольцов.
– Гуляем! – захохотал Мишака. – Айда!
На зеленом выгоне собрались ребята и девушки. Они сидели на бревнах, сваленных возле общественного хлебного амбара – «магазея», и пели.
Вдруг песня оборвалась.
– Тимоша идет! Глянь, глянь, Тимоша идет! – послышались веселые голоса.
Пьяненький мужичок в рваном полушубке, крохотный, сморщенный, словно засушенный валуй, пошатываясь и наигрывая на жалейке, подошел к бревнам.
– И-их, кралюшки! – вскрикнул и, растопырив руки, кинулся к девушкам, да споткнулся и упал.
– Чижол, Тимоша, – засмеялись ребята. – Гля-кось, земля не держит!
– Не! – возразил Тимоша, подымаясь. – Ничаво, я легкой…
Он приложил к губам жалейку и только собрался заиграть, как из-за церковной ограды наметом вылетели Кольцов и Мишака.
– Э-эх, раздавлю! – заорал Мишака.
– Честной компании! – спрыгнув с седла, низко поклонился Кольцов. – Позвольте, господа, погулять с вами…
Парни сняли шапки, поздоровались.
– Садись, господин купец, гостем будешь. Ну-ка, ребята, возьмите лошадей!
– На сухую гульба что обедня без трезвону, – дурачась, под общий смех, пропищал какой-то шутник.
– Да ай купец не поднесет? – подстрекнул Тимоша.
Кольцов достал из кармана черкески горсть медяков.
– Не погребуйте, господа, – сказал, ссыпая деньги в рваную Тимошину шапку.
Хоровод стал в круг. В середину вошел парень в черной поддевке, скинул шапку и надел венок из вишневого цвета. Притопывая лаптями, раз, другой прошелся по кругу и вдруг, остановясь, высоко, звонко запел:
– Ты стой, моя роща,
Стой, не отцветай!
Стой, мил хороводец,
Стой, не расходись!
Я в том хороводе,
Молодчик, плясал.
Плясал я, молодчик,
Сронил я веночек
Против батюшки,
Против ро́днова…
Он снял венок и бросил его наземь. Хоровод, до тех пор молчавший, стал ходить, и все запели:
