И немного позднее:
«… В школе состоялась лекция о международном положении. Чувствуется, что времена беспочвенных мечтания отошли, уступая место более реальному. Это теперь каждому понятно».
Значит, поняла.
А у нас в школе вечер встречи с писателем-поэтом Ильёй Эренбургом.
На сцене большой стол, покрытый скатертью, восемь стульев для президиума, но за столом сидит один человек. Утомлённое вытянутое лицо, тонкий, крючком повешенный нос и вскинутые брови. Сильно поседевшим волосам не лежится спокойно на голове, в которой без устали бродят мысли. Взгляд острый, пронизывающий, много видевший и всё примечающий.
Он не хочет делать из этого вечера казённого собрания, он хочет поговорить с нами, хочет рассказать о Париже, который в огне. В руках у него маленькая тетрадь стихов.
Голос его приглушен. Такое впечатление, что невидимым рычагом нажимает на звуки и звук «л» не выдерживает этого напора и неправильный разливается по залу.
Он говорил о Париже и читал стихи:
Умереть, и то казалось легче.
Был здесь каждый камень мил и дорог.
Вывозили пушки, жгли запасы нефти.
Падал чёрный дождь на чёрный город.
Глаза погасли, и холод губ,
Огромный город, не город — труп.
Настольная лампа, покрытая зелёным абажуром, бросает на стену сутулую тень.
Не для того писал Бальзак.
Чужих солдат чугунный шаг.
Ночь наливалась горяча.
Бензин и конская моча.
Тишина такая, что отчётливо слышно дыхание соседа.
Так люди предали слова,
Траву так предала трава.
Предать себя, предать других.
А город пуст и город тих,
И тяжелее чугуна
Уродливая тишина.
Мы слушали его и мужали под ударами голоса и стиха.
Ещё не всё можно сказать, ещё не каждой мыслью можно поделиться с нами. Ведь это ещё 1940 год…, но это и уже 1940 год, и где-то прорывается:
Будет день, и прорастёт она —
Из костей, как всходят семена,
Всколосятся руки и штыки,
Зашагают мёртвые полки,
Зашагают, горя, города,
Выплывут утопшие суда,
И на вахту встанет без часов
Тень товарища и облаков.
Окончание школы, выпускной бал, прогулка по Москве, субботний вечер в парке культуры и головокружительные поцелуи в тот момент, когда уже тушили свет в аллеях — всё это врезалось в память на всю жизнь, потому что свет в аллеях тушили на много лет, потому что это был канун войны.
ЗИГЗАГИ НА ПУТИ К ФРОНТУ
6 глава
«Люди с чистой совестью» — эту замечательную фразу не Вершигора написал. Она родилась в умах миллионов. Её я слышал много раз, а потом прочёл на обложках партизанской книги — «Люди с чистой совестью».
Война — величайшее испытание, через которое должны были пройти все.
Тот, кто отгораживался, прятался, искал бронь и ограничения, тот, кто хоть в малейшей степени увиливал от фронта, тот не наш, тот чужак.
И не должно быть места милосердию и прощению для тех, кто не выдержал тягчайшего и серьёзнейшего испытания. Прощенья нет, потому что за это заплачено жизнями лучших из лучших.
Первые полтора военных месяца — это время ожидания призыва. Но это не потерянное время. Райком ВЛКСМ. Завод им. Фрунзе. Комсомольская землекопно-бетонная бригада. 100–101–105–117–125–132 % плана. Ночные дежурства на крыше. В нашем дворе немцы разбомбили школу.
Август. Больше ждать нельзя. Иду в военкомат и напоминаю о своём существовании. Тут же мне выписывают повестку. Через час узнал отец.
— Сын, проводи меня до военкомата, а потом займёшься своими делами.
Идём вместе. На пороге он показывает мне заявление:
— Военкому. У меня опыт двух войн. Прошу зачислить меня добровольно…
Так и должно было быть.
Нас в эшелоне долго возили вокруг Москвы, и подмосковные женщины щедро оплакивали наши души. Мы уже чувствовали себя героями и хором кричали:
— До свиданья, ба-бонь-ки! — стараясь придать своим голосам басовые оттенки, как вдруг мы стали обнаруживать, что нас везут на восток.
50 комсомольцев десятиклассников — выпускников московских школ направлялись куда-то в сопровождении старшины. На толстой папке были таинственные сургучные печати.
Ульяновск. Военное училище связи. Мандатная комиссия. Председательствует старый полковник. Мне кажется. Что его глаза закрыты.
— Хотите быть офицером? — задаёт он трафаретный вопрос.
— Нет, не хочу! — печатаю я.
Полковник закидывает голову назад, глаза его всё ещё не видно.
— Почему?
— Я хочу закончить школу младших командиров и воевать.
— А почему же вы всё-таки не хотите стать офицером? — монотонно повторил свой вопрос полковник.
— Офицер должен служить всю жизнь, а я после окончания войны собираюсь поступить в институт.
Полковник поднял веки и посмотрел на меня. У него умные глаза, воспалённые от бессонницы.
— Институт, — протянул он, — для этого надо победить, а чтобы победить, молодой человек… — он остановился и скомандовал. — Можете идти.
Я вышел в коридор. Мне было дьявольски стыдно. Неужели я сам не мог до этого додуматься.
Эх! Молодой человек!.. Позор!
В приказе о зачислении в училище моя фамилия стояла после слов: «зачислить в радийный батальон…»
Идут бои под Москвой, а у нас радиотехника, тактика, организация связи в танковых войсках.
Отец на Московском фронте, а я… на «Ульяновском».
Немцев громят под Москвой, настроение приподнялось.
У нас первая потеря. Скончался курсант Шатров. Он охранял хлебопекарню. В тяжелом состоянии и его увезли в больницу. Вскрытием было установлено, что он съел около двух кг сдобного теста, и его нежный желудок не выдержал такой нагрузки.
С занятий по тактике приходим взмокшие и разгорячённые, а мороз 36°. В казарме как в царстве снежной королевы — все стены и потолки покрыты толстым слоем инея, а пол после мытья превращается в каток. 3° — нормальная температура.
Курсант опрятен и всегда подтянут. Подворотничок подшит строго по уставу и высовывается на 2 мм. Пальцы из ботинок, в нарушение устава, высовываются уже на 2 см, но тут я не в силах что-либо предпринять. В моём отделении только три пары целых ботинок, и сапожная мастерская не справляется.
Потолок в казарме высокий, но кто-то всё же умудрился начертать стишок, посвящённый помкомвзвода:
«Капустин, ты свиное рыло.
К начальству лезешь ты без мыла».
Капустин рычит и клянётся, что это сочинил Вульфович, а командир взвода убеждает его, что «Вульфович свои произведения печатает в стенгазете, в это ещо кто-нэбудь».
