У Евы вскоре отобрали уже выделенную и «отпразднованную» квартиру, а Адама понизили в должности. Затем, поразмыслив, обоих с позором, с отъемом удостоверений прямо у Спасской башни, навсегда изгнали из кремлевского рая…
НАПУТСТВИЕ МАКСИМУ
Однажды отец, когда на душе у меня было худо, сказал одну поразительную вещь. Я её запомнил на всю жизнь. Мы сидели на кухне у окна в нашей квартире и смотрели на Останкинскую вышку, на старый Шереметьевский парк, на дальние огоньки у Сокола, на железную дорогу, по которой зеленой змейкой торопился на милый север, в Петербург, скорый поезд, и тогда отец сказал:
— Все эти пространства, эти дали — не пустые. Они заполнены не родившимися людьми. А тебе выпало счастье…
И теплые эти слова всегда согревали меня в трудные минуты.
Тяжело жить в нашем сумрачном отечестве! Не все выдерживают.
А нам бы выдержать, Максим, — и не сдохнуть. Нам бы ещё повоевать, товарищ сержант!
МНОГО РАБОТЫ ДЛЯ ПОХОРОННЫХ КОМАНД
— Все бросай и в аэропорт! — с порога выпалил новый руководитель пресс-службы Ипатьев, недавно назначенный вместо отправленного на пенсию Андрея Андреича (к этой личности мы ещё вернемся). — Кровью искупишь архангельскую поездку.
— Куда лететь-то?
— Во Внуково узнаешь.
Стоял апрель 96-го года. Под окнами, на Красной площади, праздношатающиеся, вечный людской водоворот. У Лобного места на солнышке греется стая одичавших собак — демократия на дворе. Дошло до того, что «кабыздохи» гадят прямо у Спасской башни, там, где в недавнем прошлом тянули носок часовые Ильича. Одна из псин увязалась за свадебной процессией, норовя ухватить невесту за ажурный шлейф, жених пинком отгоняет её, зеваки ржут…
Но пора в дорогу — искупать Архангельск. Пару дней назад один из журналистов в моей группе опоздал на самолет (искал лекарство, зуб разболелся) и мы вылетели в Москву на двадцать минут позже, под косые взгляды Ипатьева и охраны…
Я уже понял, что дорога лежит в Грозный — Ельцин решил проявить политическую экстравагантность: полевые командиры в Москве, а он вдруг инкогнито объявляется в Чечне. И в смысле безопасности удачно. Только что он там забыл? Зачем больному старику (предвыборная кампания — слишком универсальный ответ) бросать насиженное место и нестись навстречу новому инфаркту — в самое пекло?
Все стало ясно на другой день, когда Ельцин на броне танка подписал указ о прекращении войны в Чечне. Ему нужен был громкий спектакль (сколько их ещё было и будет!) — с натурными съемками. Чтобы и зрители, и клакеры не сомневались в правдивости. Еще не зная этой финальной сцены, на месте мы отрепетировали каждую деталь. И полет на вертолете в одно из «чеченских» сел (три круга охраны, жители — сугубо русские, проверенные, Надтеречный район), и объятия президента-освободителя с солдатами, и прочувствованные речи на армейском плацу в 205-й бригаде. Улыбающийся лик честного Батурина. Только у солдат, обласканных президентом, лица почему-то были печальные…
Они всё поняли, эти возмужавшие под «градом» мальчики, преждевременные психологи, они почуяли фальшь, комедиантство. И роли артистов миманса не понравились им. Они говорили мне об этом ночью, когда Ельцин улетел в Москву. Никто не поверил в прекращение войны. А я рассказал про дудаевские факсы, брошенные в корзину, о кремлевской гордыне, как Грачев по пьянке (в честь своего дня рождения) ввел войска в Грозный. Такого фейерверка не видели даже тонконогие французские Людовики в Версале…
Только сейчас, осмотревшись вокруг, я обнаружил, что казарма, где коротали ночь, в отличие от надраенного накануне плаца, выглядит безобразно. А говорили — элитная часть. Видно, заранее стало известно, что Ельцин внутрь не полезет. Белье, похоже, не меняно с начала боевых действий и, говоря словами импрессионистов, пастельного цвета. Серого. Сколько тут до меня маялось уставших тел? Окна закрыты, вонь и жара. Полы, тумбочки изъедены жучком. Доисторические пружинные кровати заржавели, скособочились, скрип колодезного ворота. Гулаговский барак! И лица на подушках — белые, испуганные. Веселенькие, наверное, снятся сны…
Я вышел в коридор подышать и столкнулся с воином, дежурившим на тумбочке. Телосложением и ростом напоминал он ученика начальных классов, только руки большие, все в шрамах, иструженные. Он печально взглянул на меня:
— Вторые сутки стою. Не меняют, сволочи…
И здесь, на войне, дедовщина! А вдруг завтра в бой? Что он навоюет? Впрочем, таких пацанов — волонтеров Ельцина — тут множество.
— Кормили? — спрашиваю.
Он отвернулся. Я сбегал за хлебом и колбасой. Опасливо, словно степная лисица, он принялся есть, вздрагивая от малейшего шума.
— А войны правда не будет?
Я пожал плечами и вышел наружу. Вдалеке, за Грозным, незаживающей раной пылал нефтяной факел, странное для апреля тепло разливалось в воздухе. Первая за несколько месяцев тихая ночь — спасибо Ельцину хоть за это.
Утром наш небольшой кремлевский десант погрузился в военный вертолет и мы отправились из «Северного» в Моздок. Перед отлетом сфотографировались на память с новыми знакомыми. Давешний дневальный тоже попал в кадр.
…Через несколько недель после указа об окончании войны начался очередной штурм Грозного. 205-ю бросили в бой.1 Позвонил в штаб бригады знакомому офицеру, справился о потерях. Вздохнув, он сказал, что работы у похоронных команд было достаточно. Я назвал несколько имен. «Погибли», сказал офицер. Не вернулся назад и маленький солдат, похожий на лисицу…
«Неувязочка вышла», — любит говорить наш президент.
ЗОЛОТАЯ МЕДАЛЬ ВОЛОДИ
Всего вдоволь в Кремле, а штопора хорошего не найти. Не бежать же позориться в подвальный буфет, если стол уже накрыт и Костиков, пресс-секретарь, ходит над душой, потирая руки в предвкушении удовольствия.
Я выскочил в коридор поклянчить у ближайших соседей и столкнулся с незнакомым молодым человеком: открытое лицо комсомольского лидера, светлая улыбка — вылитый Васек Трубачев, только повзрослевший. Увидев, что я чем-то озабочен, предложил свои услуги. Понимающе кивнув, исчез за потайной с шифром дверью в глубине коридора, и через мгновение я держал в руках увесистую железяку.
— Зайду за ним вечером, смотри не потеряй, — улыбнулся новый знакомый и представился: — Сергей Восьмеркин.
Штопор был обыкновенным, с полированной от частого употребления стальной ручкой. Но странно — на нем имелся инвентарный номер, как на музейном экспонате.
К концу рабочего дня, когда Костиков провозгласил последний тост (за чей-то несравненный бюст! — выпили уже порядочно), Сергей постучался в пресс-службу.
