— Целый день только и слышно: Римма, Римма… Хоть бы уехали поскорее, житья от вас никому нет. С утра до ночи народ в доме толчется, не наготовишься на всех. Вон от плиты не отхожу, что я, каторжная, что ли, работать на всех на вас! Римма, Римма!.. Ребенка несчастного не дадут накормить, тоже мне родители…
Выпустив, наконец, пары, она скрестила на груди руки и уставилась на нас, как удав на двух кроликов.
— Ну, чего вам? Опять гости, что ли, будут? Так у меня холодильник пустой. Вон, днем шпана ваша из консерватории была — всё подмели…
— Да нет, никого не будет. Но я, право, не знаю, с чего теперь и начать… может быть, в другой раз…
На моих глазах Ростропович разваливался на составные части.
— Нет уж, не в другой раз, а сейчас. Ты все хорохорился, так вот и поговори с ней! Тебе же все так легко и просто.
— Понимаете, Римма, когда в семье только один ребенок, — начал Ростропович издалека, — он растет эгоистом и…
— Я уже говорила вам сто раз, что Ольгу в детский сад я ни за что не отдам. И не мечтайте!
— Подождите, не о том сейчас речь. И постарайтесь не перебивать — я теряю нить мысли. Мы знаем, что вы любите нашу семью, преданы нам, мы очень это ценим. Но дело в том, что ребенку нужно общество, и…
— Что, опять гувернантку решили брать? Так учтите, я ее на порог не пущу. И всё-то вы хотите Ольгу от меня отобрать, и всё-то вы недовольны. Работаешь на них, как каторжная, из очередей не вылезаешь, ночей не спишь… А кто Ольгу научил петь мадам Баттерфляй? А кто научил «Нет, не люблю я вас»? Кто? Я!!!
— Да замолчите наконец, дайте мне договорить! Галина Павловна беременна!
— Ой!.. Галина Павловна…
— Теперь поняли, о чем речь?
— Поняла… ой, Галина Павловна… дорогая…
— Только смотри, не говори никому… это секрет.
— Мы решили вас предупредить и спросить вас — согласны ли вы нянчить двоих детей. Конечно, мы возьмем вам помощницу.
— Да что вы спрашиваете-то? Господи! Я так рада, что еще ребеночек у вас будет. Счастье-то какое!.. Только умоляю, не берите больше никого, вы же знаете мой характер — я ее все равно из дома выживу.
— Но тебе же трудно будет!
— Да с чего вы взяли? Подумаешь, всего и дел-то обед сварить да за детьми посмотреть. Разве я когда вам жаловалась?
На том семейный совет был закончен. Слава дал мне слово все сохранить в тайне до самого моего отпуска и весь последний месяц быть со мной, не уезжать за границу.
Оттого что в театре на этот раз я никому ничего не сказала, время летело незаметно. Работая как всегда, я пела свой репертуар, а самое главное — занималась Аидой с Мелик-Пашаевым и Покровским. Я поставила себе целью спеть ее в том сезоне и не могла себе представить, что из-за своего положения должна отказаться от давнишней мечты, отложить на год, а то и больше, выступление в партии, над которой работала несколько лет. Я очень следила за весом, идя на репетиции, затягивалась в корсет, и ни тот, ни другой ничего не замечали. И только Вера, моя портниха театральная, подозрительно на меня поглядывала.
— Что-то ты, Галина Павловна, вроде бы… возмужала… (Она никогда не говорила «потолстела», чтобы не расстраивать.) Платье-то, гляди, совсем не сходится, — ворчала она как-то, переодевая меня в антракте на спектакле «Укрощение строптивой».
— Возмужала, возмужала… Подтяни потуже шнуровку, и сойдется.
— Я-то могу, да как бы не тово…
— Чего тово?
— Да уж не знаю чего…
— А не знаешь, так тяни, тебе говорят! Уже третий звонок…
— Ну, смотри, держись! Я баба сильная…
— Да я знаю, ты и слонихе талию перетянешь.
— Это верно, перетяну. Ну, давай!
Уперлась она мне коленкой в спину, да как натянула шнуровку! Платье-то сошлось, да у меня — дух вон. Очнулась уже на диване. Антракт задержали на 40 минут, но спектакль я все-таки допела. Отлежалась дома и снова ежедневно в театре — впеваю партию с концертмейстером, полным голосом репетирую с партнерами. Наконец, две последние репетиции, уже с оркестром, и я пришла к концу дистанции — выступила в «Аиде». До родов оставалось мне лишь три месяца. Слава сидел в зале и от волнения ничего не видел и не слышал, ему хотелось только одного — чтобы поскорее закончился спектакль. Но я легко переносила беременности, и у меня в это время всегда прекрасно звучал голос. Если бы не бесконечные бытовые проблемы, я бы нарожала с полдюжины детей.
На следующий день после своего триумфа я явилась в оперную канцелярию уже без всякого корсета и молча встала перед заведующей труппой. В профиль. Она смотрела на мой живот как завороженная и не дышала.
— Снимайте меня со всех спектаклей, я через три месяца ребенка жду.
Она широко раскрыла рот, хотела что-то сказать, но, лишь махнув рукой, понеслась к директору театра, где как раз шло заседание художественного совета, и, растворив настежь двери кабинета, возвестила трагическим голосом:
— Вишневская беременна! Уходит в отпуск.
Вокруг поднялся шум:
— Но как же так? Она вчера пела, и ничего не было заметно. Не может быть!.. Кто вам сказал?
— Сейчас сама все видела — шесть месяцев. Живот — во!..
Мелик-Пашаев встал, растерянно оглянул всех:
— Товарищи, когда же кончится это безобразие?!
Конечно, я путала его планы. Но я еще спела с ним «Реквием» Верди. Мало того, я успела до родов записать снова «Евгения Онегина» — на этот раз для кинофильма. Того самого, для которого ездила в Ленинград на кинопробу, когда Ольгу родила. Тогда Татьяна была кормящей, теперь Татьяна была беременной, и в фильме в результате снялась драматическая актриса — звучит лишь мой голос.
Поздно вечером 22 июня 1958 года маявшийся в вестибюле небольшой больницы Слава услышал со второго этажа оглушительный крик своего младенца. Сидящая тут же дежурная старуха-нянька торжественно поднялась.
— Ну, милай, поздравляю — сын!
— Правда?! — еле выдохнул Слава.
— Сын, говорю! По голосу слышу, только парни так орут.
Счастливейший Ростропович тут же на радостях отвалил ей сто рублей.
— Ну, чего уж так, много больно! — просияла старуха. — Ну, спасибо, дай Бог здоровья. Я сейчас сбегаю к жене-то твоей, скажу, как ты рад-то…
Роды были трудными. Я лежала в полузабытьи, когда в дверь комнаты просунулась чья-то голова:
— С сынком поздравляю вас!
— Спасибо. Только у меня не сын — девочка.
Голова тут же исчезла.
По тому, как медленно нянька спускалась по лестнице, протягивая ему сотню, Слава понял все.
— Зачем это?
— Бери назад сотню-то свою — дочка!
— Да что вы, оставьте себе. Я все равно счастлив. Вы только записочку отнесите моей жене, я сейчас напишу…
