на лапнике, покрытом сверху плащ-палатками, одеялами, – лежим и болтаем. И время идет.
Пришла почта, и я получил заказную бандероль, а в ней фото Тани в гриме Катарины из оперы Василенко «Суворов». Товарищи рассматривают фото и никак не могут взять в толк, почему у моей сестры и вдруг такой странный и экзотический вид.
25 января. После завтрака сразу же вышли в лыжный поход по направлению к селу Кончанского: месту ссылки опального фельдмаршала графа Суворова-Рымникского. Путь лежит вдоль русла рек Услуки и Удины, а далее по проселку через Лединку до Кончанское. В общей сложности – это 21 километр на лыжах. По местным понятиям, Кончанское крупное село, вытянувшееся вдоль дороги по холмам над озером Шерегордо. Деревянные, серые от северных ветров дома под снежными шапками, полуразрушенная церковь, в которой опальный фельдмаршал читал «Апостола», пел на клиросе и звонил в колокола. В домике Суворова почта и лишь в одной комнатке убогий музей, открытый совсем недавно – как нам сказали, 25 октября 1942 года. По стенам плакаты, дурные копии с картин, стоят два ружья с кремневыми курками. Музей бедный до чрезвычайности, и все в нем держится энтузиазмом его единственного директора, хранителя, сторожа и рабочего – худосочного и хромого старичка, который трогательно, с пафосом продекламировал нам державинские строки, посвященные опальному фельдмаршалу:
Смотри, как в ясный день, как в буре,
Суворов тверд, велик всегда!
Ступай за ним! – небес в лазури
Еще горит его звезда.
Перед домом бюст полководца, установленный тут в декабре сорокового года по случаю какого-то суворовского юбилея.
Возвращались мы более короткой дорогой через Дурылино, Почерняево, Латево, сократив путь почти на 10 километров. Усталые, но в веселом расположении духа вернулись мы в лагерь. Дневальный поддерживал огонь в печурках, и после холода приятно окунуться в атмосферу жилого тепла нашей землянки.
20 февраля. Воскресенье. Вечером ко мне подошли Лапин, Абакумов, Кузнецов и Арсеньев. Заговорил Лапин мягко и певуче:
– Слушай-ка, Андрюша, ты не хочешь пойти с нами сегодня?
– Куда же это?
– Куда? В синагогу.
– В синагогу? Что я там не видел? Я же не еврей!
– Пойдем, – не унимался Лапин.
Я понял, что тут какой-то подвох. Абакумов весело и откровенно захохотал, засмеялись и все остальные. «Синагогой» они прозвали одно, по определению Арсеньева, «очень интеллигентное еврейское семейство», эвакуированное из Ленинграда и проживавшее по улице Льва Толстого в доме № 28-А. Я согласился, и мы отправились туда немедленно.
Встретили нас девочки и девушки многочисленного семейства Смоленских: худые, некрасивые, с толстыми курчавыми косами, необыкновенно привлекательные и улыбчивые.
Среди них девятнадцатилетняя Муся Смоленская была удивительно похожа на мою школьную подругу Люсю Смойловскую. Я был просто поражен чисто внешне визуальным сходством и самим созвучием имен. Муся с запозданием кончала десятилетку, и меня попросили помочь ей по черчению и литературе.
24 февраля. Все эти дни вечерами мы регулярно посещаем «синагогу» – радушное и многочисленное семейство Смоленских. Танцуем под патефон, Абакумов и Кузнецов играют в шахматы. А самые младшие виснут на Лапине. Общие разговоры непринужденные, но содержат непременно элементы утонченного остроумия, которое тут ценится, и я, естественно, стараюсь не отставать от других. Каждый из гостей и хозяев, естественно в рамках приличия, может заниматься тем, чем ему заблагорассудится: говорить с тем, с кем он хочет, танцевать или развлекать себя интеллектуально-остроумной беседой.
– Обрати внимание вон на того старика в углу, – шепчет мне на ухо Лапин, – седой такой и глаза навыкате. Это свекр матери всего этого многочисленного семейства. Правда, тут их, кажется, не одна мать, а несколько. Но все равно какой-то из них он свекр. Мы с Николаем Абакумовым прозвали его «раввином».
– Почему раввином? Разве он духовного звания?
– К твоему сведению, Андрюша, – тихо, с укоризной произнес Лапин, – раввин или просто равви – это не священнослужитель, а учитель, руководитель, наставник. Обрати внимание: все тут делают что хотят, все будто вертится в разные стороны. Но это только так кажется. Из своего угла этот старик все видит и все берет на заметку. Кто постарше сами знают границы и рамки поведения, а младших он одним взглядом одергивает.
Тем не менее посещения семьи Смоленских на улице Льва Толстого в последние дни нашего пребывания в Боровичах стали для нас приятным воспоминанием о домашней и семейной обстановке, по которой мы так тосковали в условиях фронта и казармы.
26 февраля. Торжественный парад. Офицерские роты с утра выведены на площадь имени Первого мая. Я в ассистентах у знаменосца. Парад принимает генерал Сухомлин, командует парадом полковник Ходакевич.
– Р-р-равняйсь! – раздается его по-кавалерийски протяжная команда. – Сми-и-ирна! К торжественному ма-а-аршу, одного линейного дистанция.
Малые барабаны россыпной дробью отбивают восемь тактов.
Рубя шаг, в ротных каре проходят офицеры-слушатели академических курсов перед своим генералом Головным – взвод командиров полков, за ним рота командиров батальонов. Впереди штабной роты – майор Кабанов. Его плотная, сбитая фигура мячиком подпрыгивает на пружинистых ногах, он идет легко и свободно, даже красиво, подавшись всем корпусом вперед и вытаращив налитые кровью глаза. Что-что, а фрунтовую муштру наш Кабан усвоил отменно.
Днем в городском театре торжественное заседание, спектакль оперетты «Марица». Вечером ужин с выпивкой и танцы в клубе и офицерском собрании. По нашему приглашению пришли и еврейские девушки старших возрастов. Танцевали под джаз и радиолу, шутили, смеялись, а потом всей компанией пошли провожать их до дома. Вернулись около двух часов ночи.
27 февраля. Многие офицеры нашего отделения получают назначения в индивидуальном порядке. Они срочно собираются, сдают нетабельное имущество, делят продукты, упаковывают вещи. Все вокруг суетятся, переживают, предполагают. Кто-то принес слух, что вскоре и все остальные должны получить распределение по частям.
28 февраля. Лапин сообщил, что мастер, которому я отдал часы в ремонт, арестован. В отделении Боровического НКВД мне сказали, что он дезертир и скрывался от военной прокуратуры. Его выследили и арестовали. В списке конфискованных при обыске вещей значатся трое часов.
– Вернуть твои часы вряд ли удастся, – сказал мне дежурный, – придется доказывать, в каких отношениях ты был с арестованным. Тебе-то зачем это? Плюнь ты на эти часы. На фронте новые достанешь.
Дежурный, безусловно, прав, дезертира должны судить, и есть основание ждать расстрела. Ввязываться в эту историю смысла не имеет. Так я лишился своих часов окончательно. Что делать?!
3 марта. Неофициальные слухи о том, что академические курсы и в частности наше отделение переводят в Ленинград.
4 марта. Утром на построении официально объявлено о выпуске всего курса и
