остовы подбитых и обгоревших танков. Движение поездов однопутное, по наскоро проложенному полотну. И всюду следы катастрофического хаоса войны.
В Гатчину прибыли к вечеру. Прямо с вокзала отправились с Леонтьевым разыскивать штаб «38 ОПРОСФ». Остальных попутчиков растеряли мы при посадке в Ленинграде. Штаб нашли быстро, и там нам сказали, что в Гатчине мы пробудем не более трех суток, и отослали в бывшие казармы гатчинского артиллерийского полка. Это, пожалуй, единственное здание города, уцелевшее среди всеобщей разрухи и пожарища. Правда, и к его стенам с немецкой аккуратностью были прикреплены пучки просмоленной пакли для поджога. Но что-то не сработало, и здание осталось целым и невредимым.
10 марта. Сразу после завтрака в грязной и наскоро сколоченной столовой мы отправились бродить по городу. «Гатчина! – записал я в тот же день. – Кто не знает, хотя бы по книгам, знаменитого дворца императора Павла Первого, с парком и прилегающими строениями. Теперь это лишь выгоревшие начисто руины. Стены черны от сажи, внутренние перекрытия обрушены и выгорели. Деревья в парке торчат корявыми обугленными скелетами. В самом городе нет ни единого дома или другого какого здания, которое, в той или иной мере, не подверглось бы разрушению».
На окраине города, среди развалин, мы натолкнулись на остатки лагеря для русских военнопленных. Несколько рядов колючей проволоки под током. Прочные дощатые бараки и карцер с обитыми железом дверями. Жителей в городе ничтожно мало, и жить им негде. Ютятся в землянках и по силе возможностей приводят в порядок сохранившиеся дома.
Помещение, в котором нас разместили, похоже на ночлежку самого низшего пошиба. В центре огромной комнаты нары без каких-либо признаков покрытия – то есть матрацев, одеял и прочего. На нарах люди спят вповалку: в одежде, в шинелях, в сапогах и валенках. Окна заколочены досками, но в каждом есть небольшое застекленное оконце, величиной с форточку. Высокие лепные потолки грязны и закопчены, облупившаяся штукатурка висит кусками, готовая упасть на голову. Потоки воды льются сверху сквозь дырявую крышу. Офицеры резерва, видимо, долго тут не задерживаются и близко друг с другом не сходятся. Переночевав ночь, другую, даже не простившись, они уезжают с полученным направлением в часть. А места их на нарах занимают уже новые люди.
11 марта. Наблюдаем процедуру разоружения и расформирования партизанского отряда, действовавшего в этом районе. Отряд расположился лагерем неподалеку от наших казарм. Партизаны, в большинстве своем, молодые, «бывалые», задиристые, сильные парни. Одеты преимущественно в немецкие серо-зеленые шинели, в трофейные офицерские шубы с меховым воротником, в кожаные пальто, в армейские полушубки. На ногах валенки или немецкие желтокожаные сапоги на гвоздях. В гражданской одежде, в телогрейках преимущественно люди средних лет и пожилые. Встречаются в отряде и женщины. На шапках у всех алые кумачовые ленточки. На поясах – штурмовые кинжалы или финские ножи. Через плечо вороненые шмайсеры, на ремне парабеллумы. Проходя мимо нас, партизаны наглеют: взгляд нахально-гордый, надменный, шапка лихо сбита набекрень, рука на болтающемся автомате или оперта на бедро таким образом, чтобы виден был нож или кинжал. Дороги не уступают принципиально, стараясь ненароком толкнуть. И вот сегодня пришел приказ о разоружении отряда – всем без исключения сдать оружие. Сняли с них и трофейные шинели, и шубы, и даже наши армейские полушубки, и всем, без исключения, выдали телогрейки категории «б/у».
Но самое страшное: началась проверка «благонадежности». Помрачнели бывшие партизаны. По одному вызывают их в одно из соседних зданий артиллерийских казарм, где разместилась комиссия Смерша и где у дверей стоит часовой с автоматической винтовкой и ножевым штыком.
Что говорили им там, мы не знаем и у них о том не спрашиваем. А выходят они оттуда хмурые, собираются группами, что-то активно обсуждают меж собой и яро матерятся.
– Темные эти дела, партизанские, – обмолвился один из офицеров ГБ, когда его спросили резервисты, что происходит. – Поди разберись, сколько чуждого элемента там налипло.
Призывной возраст сразу же изолируют и формируют из них маршевые роты. Тех, кто не подлежит призыву или негоден к военной службе, отпускают домой или направляют на работу в Ленинград или по области. Слышали мы, что нескольких взяли. А вот за что, неизвестно.
Вечером на нарах разгорелся спор, и люди, можно сказать, незнакомые друг с другом, не стеснялись в выражениях. Одни укоряли «начальство» за неправильное отношение к партизанам. Другие доказывали, что в армию нельзя допускать самый «дух партизанщины».
– Что содрали с них шубы трофейные да куртки кожаные, так это правильно. – Говоривший майор был спокоен и рассудителен. – Тем, кто должен служить в армии, тому и обмундирование табельное положено, и оружие он получит, когда в часть попадет. А то, смотри-ка, по городу с автоматами гуляют. Это порядок? Ну как перепьются да ненароком стрельбу учинят. Тогда что?!
– Но там же, в тылу врага, не перепивались, – возражает майору интеллигентного вида старший лейтенант, – нужно же доверять людям.
– Что значит доверять?! Разве им не доверяли, когда они воевали в тылу? – В тоне майора чувствовались назидательные нотки. – Но доверие не может переходить в попустительство. Существует закон: часть выходит на переформирование в тыл, и никто не имеет права разгуливать с боевым оружием как ему вздумается. Так почему же для них исключение?
– Согласен, – говорит пожилой капитан, – но эта проверка органами?! Это же так унизительно.
– Ты бы, капитан, не особенно распинался на этот счет, – послышался голос человека, лежавшего в тени, – война есть война.
– Но война не предусматривает допроса по подозрению, без предъявления фактического обвинения! – не унимался капитан.
16 марта. Три дня назад, 13 марта, нам с Леонтьевым выдали направление в 1-й батальон 38-го ОПРОСФ, расквартированный в деревне Домкино где-то под Лугой. Три дня мы добирались до Луги. Около ста километров пути пришлось преодолевать самыми различными способами передвижения – на поезде, пешком и на машинах.
Железные дороги искалечены, рельсы взорваны через каждые пять метров магнитными минами. Шпалы выворочены гигантским «зубом», который тащит за собою паровоз. Пути восстанавливают строительные батальоны, саперы и железнодорожные бригады, набранные в основном из женщин. Поезда ходят нерегулярно. На эшелоны сажают неохотно. Какой-то из перегонов ехали в кабине машиниста прямо на паровозе.
Погода стоит ранневесенняя, мартовская: снег наводопелый, на дорогах слякоть, наледи, огромные водомоины и лужи. Деревни в придорожной полосе выжжены. Торчат лишь остовы обгорелых труб да кучи обгоревшего мусора и битого кирпича. Зрелище, одно слово, кошмарное. Такое нужно только видеть. Люди живут и ютятся в убогих землянках, куда более примитивных и менее удобных, нежели некоторые из наших фронтовых блиндажей. Ни скотины,
