— Ох, — облегченно вздыхает она, — не выпил. Не выпил. Это он мне два года назад подарил на Рождество. Я хранила для торжественных случаев. Если бы дела наши пошли лучше, мы бы пригласили гостей. Он знал, что значат для меня друзья.
— Да, понимаю. А откуда пиво?
— Он пытался бросить. А эти не выпил, он старался переключиться с водки на пиво и вино. Он наверняка пытался бросить. По-прежнему пытался. Бедный Улдис.
— Может быть. Или же ему было так плохо, что водку он уже пить не мог, — я вспоминаю, как Джо, мой бывший муж, однажды в больнице пил вино из стаканчика для бритья, в другой раз в кухне, еще в халате, когда ему было так скверно, что он не мог идти на работу, наливал в стакан шерри, потому что виски его желудок уже не принимал. Яичная скорлупа, прилипшие к сковороде остатки яичницы, кастрюля с засохшей манной кашей — все свидетельствовало о том, что Улдису было не по себе. В холодильнике заплесневелый хлеб и куски сыра, надкушенные, потом снова завернутые, как будто объеденные больным животным.
Чеки на кухонном столе — значит, иногда он что-то покупал. Но ни одного чека из магазина напитков — ни в кухне, ни в машине, ни в карманах его пальто. До последнего момента Улдис пытался скрыть свое пристрастие и все чеки тщательно уничтожал. Никто никогда не узнает, сколько алкоголя потребовалось высокому, широкоплечему, статному, когда-то сильному пятидесятивосьмилетнему мужчине, чтобы погубить себя.
Голый матрас на полу спальни весь в пятнах крови, но пятна, похоже, старые. Лампы на картонных ящиках, исполнявших роль ночного столика, опрокинуты, лампочки разбиты. Только лампочка под потолком избежала соприкосновения с проспиртованным падающим телом. В шкафу пустые ящики, вещи валяются на полу, по ним ходили, их топтали. Тут и там начатые и не законченные или неумело выполненные дела.
— Ты должна об этом написать, — говорит Беата. — Как жутко он жил перед самым концом, такой хаос и разорение трудно даже представить, если сам не видел. Но картина кажется такой знакомой, — добавляет она с удивлением.
— Похоже на погреб в Лобетале после русских солдат, — говорю я.
В собранном наполовину и распахнутом чемодане из-под черных, почти до прозрачности изношенных хлопчатобумажных брюк торчит коробка с патронами. Карманы брюк пустые, один из них заколот английской булавкой, края обтрепаны. Остальная одежда Улдиса занимает в шкафу не более двух футов, изношенная до последнего, за исключением «вечных» брюк из полиэстера с широченными, по моде шестидесятых годов, раструбами и черного — и воскресного, и «похоронного» — костюма.
Из шкафчика в ванной вывалилась куча грязного белья. У Беаты перехватило дыхание.
— Улдис, как ты мог? — спросила она у пустой комнаты. — Как ты мог так опуститься?
Она присела на корточки и принялась отмывать унитаз и пол вокруг него. С ожесточением бросилась чистить раковину. Плети давно умершего плюща висят на покрытом каплями влаги окне с плохой теплоизоляцией. Они печально скребутся и мешают ей работать.
— Он был такой чистюля. Был. Каждый вечер принимал душ, как бы ни был пьян. Всегда переодевался в чистое белье. Улдис бесконечно повторял, что мы, даже при нашей бедности, чистыми быть должны. Как мы тут вообще все уберем?
— Нам и не надо этого делать. Только собрать твои вещи, и можем идти.
Я чувствую ее сопротивление и поэтому добавляю:
— А потом, если успеем, уберем, сколько сможем. Управляющий сказал, что тут, если постараться, дня за четыре можно навести порядок.
Мы принялись сортировать разбросанные бумаги и ключи в надежде найти хоть сколько-то денег, но за исключением мелочи в вещах, которые мы выкладывали на гладильную доску, ничего не нашлось. Отыскался кошелек Улдиса, на месте кредитки кожа порвана, но кредиток, конечно, не оказалось. Пластмасса кармашка для водительского удостоверения выцветшая, мутная. Виден только абрис лица, сами черты неразличимы. Кошелек пуст; исчезла даже неприкосновенная банкнота в двадцать долларов, которую он держал на непредвиденный случай.
Нашли чеки банкоматов, на восемьсот долларов, но это наверняка не все. Беата перед отъездом в Луизиану, где ей предложили должность администратора библиотеки, оформила на него дополнительную кредитную карту, которой он мог воспользоваться в критической ситуации, несчастный случай, например. Восемьсот долларов — это были все ее накопления. Теперь их нет, а предстоит оплатить долг за место в латышском секторе кладбища в Индианаполисе и за похороны, что-то около пяти тысяч долларов.
Среди чеков нашлись и ломбардные квитанции.
— Ой, он заложил мой браслет и свои часы, — произносит Беата.
— Заложил твой браслет? Как он посмел?
— В общем-то это моя вина. Это он от меня научился. Когда мы переехали сюда из Техаса, сразу же после того, как мама заболела и я осталась без работы, я все время так делала, чтобы купить бензин и приехать к ней. Я его этому научила.
— Что же он не заложил свой пистолет? Как посмел он посягнуть на твои вещи!
— Ладно, ладно. Пистолет он бы никогда не заложил. Улдис всегда говорил, что… если не выдержит… ну, в общем, он всегда сможет застрелиться. Вот поэтому он его заложить и не мог. Он для него был как страховой полис.
— Застраховал смерть.
Однако под подушкой на голом матрасе действительно нашли заряженный пистолет, и полицейский, который дозвонился до Беаты, когда она была на конференции, сказал, что происшедшее ему представляется самоубийством. Подлинную причину смерти можно будет назвать только после секции. Раньше, стоило кому-нибудь обмолвиться, что живется Беате нелегко, я полушутя грозила Улдису собственноручно застрелить его. Но сейчас я поняла, что мне известна только крохотная часть выпавших на долю сестры страданий.
— Ну, он хоть не застрелился, — говорит Беата, — спасибо и на том.
— Я рада, что он не убил тебя, как Ивар Анну. Это главное. Я так рада, что ты жива. Только это и стоит благодарности.
— О, — говорит Беата, — было не так уж плохо. Другим было еще хуже. Бедный Улдис, жизнь могла быть к нему добрее. А вот мне в жизни повезло.
— Повезло? — переспросила я. — Тогда, будь добра, объясни мне, что в твоем понимании значит везение.
Седые волосы Беаты зачесаны и сколоты сзади, пальто коротковато, обтрепанные обшлага не прикрывают рук, глаза красные от слез, плечи сутулятся.
— Ну, у меня есть ты. И Борис. И пока со всем справились: и с похоронами, и с поминками.
— Да, это верно. А у меня есть ты.
— Ну, сестричка, — Беата шаловливо улыбается, как улыбалась, когда была маленькой жизнерадостной девочкой. Она берет меня за руку:
