и долго стояла, смотрела ей вслед, пока та не скроется за поворотом дачной аллеи. Ах, как это, однако, шаблонно, какой прямо-таки литературный штамп! Но клянусь вам, так оно и было.
Папа говорил мне: «Почему мы так не любим банальные истины? Почему они вызывают у нас такую ярость? Почему в самом выражении «банальная истина» слышится злоба? Потому что банальная истина – это всегда правда. А правда бывает обидной». Наверное, штамп – это тоже какая-то до отвращения непреложная реальность. Маленькая заброшенная девочка смотрит вслед своей красивой маме – которая ловит последние деньки своей красоты, своей уходящей привлекательности.
Но при всем при том мама очень любила Ксюшу, ездила с ней отдыхать на Рижское взморье и куда-то еще, покупала наряды… Но Ксюша, наверное, хотела молодых, сильных и бодрых родителей – а тут папа заболел, когда ей было от силы года четыре, и умер, когда ей было шесть с половиной. А мама была замучена хлопотами: пробивала переиздания папиных рассказов, и ходила на работу, и еще ловила свой «последний нонешний денечек» – ей еще не было пятидесяти.
Но вернемся во времена Дениса Кораблёва, потому что сестра Ксения родилась именно у него, а не у немолодого Дениса Викторовича, который обсуждал все эти проблемы с нею – уже не столь юной.
Итак, няня Поля. Очень она была хорошая и Ксюшу просто обожала.
Она была из Чернигова. Всегда была домработницей, с послевоенных лет. Маленького роста, крючконосая, некрасивая, быстрая, ловкая, умелая, все в руках горит.
В воскресенье у нее был выходной. Она шла в кино «Эрмитаж» на утренний сеанс, смотрела какой-нибудь детский фильм. Возвращалась часам к двенадцати, сидела на кухне у окна, смотрела, как машины едут по Садовому кольцу. Мама ей однажды сказала: «Поля, что вы так сидите в свой выходной день? Пойдите погуляйте по Москве!» – «Гулять? – вдруг обиделась Поля. – Может, еще губы накрасить? Да с папиросочкой, как эти, прости господи?!»
Поля не только нянчила мою маленькую сестру, но заодно присматривала за мной. Мама с папой иногда уезжали, и мы оставались втроем – Ксюша, я и Поля. Она была очень добрая. Однажды мой приятель Саша Дурново (я был еще школьником, а он уже студент филфака) напился у меня в гостях до полного безобразия. Поля его водила в ванную умывать, а потом поила чаем на кухне. «Это не няня, это какая-то патология! В смысле – какой-то ангел!» – говорил мне Саша потом.
По утрам она грела мне рубашку. Быстро проглаживала ее утюгом и несла ко мне в комнату. Я вообще про такое никогда не слышал. Что-то райское, что-то барское. Стыдно, странно и приятно. Мне было шестнадцать лет. Если я вечером немного перебирал по части выпить – увы, увы, случалось! – то утром она давала мне стопочку водки, соленый помидор и чашку крепкого бульона. Обычно это было по воскресеньям. Но один раз случилось перед школой. Ничего, обошлось.
Поля рассказывала, что дома, в детстве, когда за столом курицу делили, ей всегда давали шею. Куриное горло. Куриную ножку первый раз в сорок лет попробовала. А когда работницей была, то хозяйка у нее хотела зажилить два выходных шерстяных платья. «А хозяйка говорит: а кто ты такая, в шерстяных платьях ходить? А я говорю: я их на свои деньги пошила!» Главное событие жизни – как она заработала на два платья, как материю выбирала, как шила, на примерки ходила, и потом такая вот подлость от хозяйки. Могла рассказывать об этом часами, в лицах, заново переживая обиду и гнев. Но она все-таки победила, отбила свои шерстяные платья. Я их видел: одно темно-синее, другое бордовое. С рюшами и буфами. С пуговицами, обтянутыми шелком. «Я перед войной замужем была, – сказала как-то няня Поля. – Недолго, три месяца. Война началась. У меня тоже было немножко своего счастья».
Меня сильно проняла эта фраза, про «немножко своего счастья»: три месяца в сорок первом году – апрель-май-июнь счастья, и всё. Как рассказы мамы про войну и голодуху. Как рассказы папы о рытье окопов под Москвой. Я хорошо запомнил ужас этого.
И еще – ужас маминого брата Женьки, который лежал, раненый, прячась за подбитым танком. Ужас мамы, которая пробиралась через подтаявшую мартовскую реку между трупами немцев, стоймя вмерзших в лед, и сырой ветер шевелил их мертвые светлые волосы. Ужас папы, который выбирался из окружения под Можайском. Ужас голодной девочки, которая в 1944 году украла у мамы пайку хлеба.
Поэтому я не сочувствую капризам сытых, одетых и здоровых и не готов «всю кровь свою отдать» принцессе на горошине, как рекомендовал Гумилев. Простите.
Няня Поля ушла от нас как раз тогда, когда Ксюша пошла в школу.
До нее у нас были и другие няни. С Ксюшей поначалу была очень приятная дама по имени Евгения Самойловна, которую внезапно уволил папа. Ему показалось, что она недостаточно внимательна к Ксюше. Непосредственным же поводом было то, что Евгения Самойловна смотрела «Сагу о Форсайтах» по телевизору (был такой английский сериал, безумно популярный), а Ксюша в это время пищала на втором этаже в кровати, очевидно проснувшись от дневного сна, но Евгения Самойловна ее не слышала. А когда папа ей сказал: «Ксюша плачет, пойдите к ней», – она так увлеклась кино, что махнула рукой и сказала: «Ну дайте же досмотреть!» Папа ей сказал: «Раз так, тогда я вас увольняю. Уходите. Прямо сейчас». Мне кажется (вернее, тогда казалось), что я бы никогда на такое не решился – сказать человеку «идите вон». Тем более на даче. Я со стыдом и жалостью представил себе, как немолодая Евгения Самойловна собирает чемоданчик и бредет к автобусу, два километра пешком.
Правда, лет через десять со мной произошел примерно такой же случай. Я точно так же выставил няню за порог, но не потому, что она не услышала писк ребенка (моей Иры), а потому, что она просто-напросто запила. Раз, два, три раза, и мы с женой всё прощали и давали отлежаться с похмелья. Но когда однажды она не пришла ночевать, пропала на два дня, а потом заявилась совсем пьяная, вот тут даже я не стерпел.
Изгнанная Евгения Самойловна не растерялась и примерно через полчаса уже работала у Яковлевых, родителей моего лучшего друга Андрюши.
После этого случая мне целую неделю было неловко заходить к Андрюше, стыдно встречаться с Евгенией Самойловной. Я думал, что она хмыкнет и отвернется, увидев меня. Но потом я все-таки пришел и был удивлен, как она мила и приветлива, даже спрашивает, как дела, как Ксюша, как мама
