Она сказала: "Да, мне хорошо сейчас.
Я не права. Часы текут неторопливо,
И я, от глаз твоих не отрывая глаз,
В них вижу смутных дум приливы и отливы...
У ног твоих сижу. Кругом покой и тишь.
Ты лев, я горлица. Задумчиво внимаю,
Как ты страницами неслышно шелестишь,
Упавшее перо бесшумно поднимаю..."
[Виктор Гюго, "Слова, сказанные в полумраке" ("Созерцания")]
И надо сказать, такое обожание было приятно Гюго. Но слепым это поклонение назвать нельзя. У Жюльетты накопилось немало поводов для обид и ревности, ибо в доме на Королевской площади была потайная лестница, которая вела прямо в кабинет Гюго, и Жюльетта, время от времени сама ходившая по этой лестнице на свидание к своему "обожаемому", отлично знала, что и другие женщины уступали в этом кабинете неотразимым чарам его хозяина.
Жюльетта - Виктору Гюго:
"Вы красивы, слишком красивы, и я ревную вас, даже когда вы находитесь подле меня. О прочем судите сами... Мне хочется, чтобы я одна любила вас, - ведь я люблю вас так, что мое чувство может заставить вас забыть о любви всех других женщин..."
Без сомнения, причину целомудрия ее возлюбленного, на которое она не однажды сетовала, следовало искать в его тайных наслаждениях. Несколько раз она обличала его во лжи. Он говорил ей: "Мне надо съездить за город навестить семью", но потом она обнаруживала, что семья Гюго еще и не выезжала на дачу. Кто же были виновницы таинственных отлучек?
Сначала Жюльетта ревновала Гюго к мадемуазель Жорж и Мари Дорваль, а теперь страшилась соперничества своей шляпницы и танцовщицы из Оперы, мадемуазель Лизон. Искусительницы испытывали все средства обольщения на мужчине, который и не думал противиться соблазну. У потайной двери звонили актрисы, жаждущие ролей, юные и пылкие кокетки парижского света, начинающие писательницы. Гостьи и Гюго беседовали о поэзии, устроившись на диване. "Если бы я была королевой, - говорила Жюльетта, - я не выпускала бы вас иначе чем в железной маске, тайна которой была бы известна только мне". Но цепи носила она сама, и неверный возлюбленный, как и прежде, запрещал ей отлучаться из дому без него. "Зачем держать меня в заточении? - сетовала Жюльетта. - Я люблю вас, и любовь моя лучше самых крепких и надежных запоров..." Она не могла смириться с подобной тиранией: "Скоро минет четыре года с того дня, как ваша любовь лавиной обрушилась на меня, и с тех пор я не вправе ни двинуться, ни свободно вздохнуть. Моей вере в вас грозит гибель под развалинами нашей связи..."
Вероятно, она не вынесла бы такой жизни, если бы не их путешествия, каждое лето она получала желанную передышку. Семейство (то есть Адель с детьми) уезжало в Фурке или Булонь-сюр-Сен, жило там на лоне природы, и в течение полутора месяцев влюбленные, став на время супругами, отправлялись в Фужер, родной город Жюльенны Говэн, либо в Бельгию, пленявшую Гюго перезвоном колоколов, башнями и старинными домами.
Он ежедневно отправлял письма Адели.
17 августа 1837 года:
"Дорогая, Брюссель меня просто ослепил... Городская ратуша - поистине жемчужина зодчества и красотой своей может поспорить со шпилем Шартрского собора... Скажи Дидине и Деде. Шарло и Тото, чтоб они поцеловали друг друга от моего имени... В церкви я думаю о тебе и, выходя на улицу, чувствую, что еще сильнее люблю всех вас, если только это возможно..."
19 августа 1837 года:
"Малинский собор весь одет настоящими кружевами из камня..."
Из Антверпена в Брюссель путешественники ехали по железной дороге:
"Скорость невообразимая; цветы, растущие у дороги, уже не цветы, а красные - белые ленты; отдельных образов нет, все сливается в полосы. Спелые хлеба похожи на бесконечные волны желтых волос, а заросли люцерны на длинные зеленые пряди..."
Страницы дорожного альбома покрываются прекрасными зарисовками углем в духе Рембрандта.
С тех пор как оборвалась тонкая ниточка чувства, связывавшая Адель с Сент-Бевом, она не могла с прежним великодушием мириться с отлучками мужа: "Ты не должен путешествовать без меня в будущем году. Так я решила. Полагаю, что имею на то право. Не подумай только, что я шучу. Если нам окажется невозможным путешествовать вместе, я сниму здесь дом, где мне будет приятнее проводить время в обществе отца и моей сестры Жюли, на которую я стану дурно влиять. Ты вполне можешь не ездить ежедневно в Париж и обосноваться в деревне; ведь сообщение с городом теперь очень простое. Сделай, как я говорю, и ты подаришь мне, друг мой, целый год счастья, стоит тебе захотеть. Нередко, когда ты говоришь мне, что это невозможно, я притворяюсь, будто верю тебе, чтобы не лишать тебя душевного спокойствия, но слова твои не убеждают меня..." Виктор Гюго дал в письме весьма туманный ответ, но, казалось, готов был уступить.
Дьепп. 8 сентября 1837 года:
"Путешествие - это скоро рассеивающийся дурман, счастье обретаешь лишь под семейным кровом..."
Всякий легкомысленный, но не черствый человек нередко вынужден говорить то, чего не думает, и раздавать обещания, которые не может выполнить.
Другим источником утешения для Жюльетты была "Красная книга годовщин", которую она держала под подушкой и в которую ежегодно 17 февраля, 26 мая и в дни прочих торжеств, записывались сочиненные по этому случаю стихи. Она восторженно благодарила Гюго: "Я думаю, если Господь когда-либо явится мне, он предстанет в твоем облике, ибо ты моя вера, мой Бог и надежда моя. Тебя одного Бог создал по образу своему и подобию. Следовательно, в нем я люблю тебя, а в тебе поклоняюсь ему..." Такое обожествление пробудило в Гюго дух Олимпио. Ей страстно хотелось совершить с ним паломничество в Мете, где они были так счастливы. Он отправился туда в октябре 1837 года без нее, чтобы остаться там наедине с воспоминаниями. После подобных свиданий с прошлым из-под пера Ламартина и Мюссе вышли шедевры. Гюго жаждал померяться с ними:
Он жаждал вновь узреть: и пруд в заветном месте,
Лачугу бедняков, что посещали вместе,
И одряхлевший вяз,
То дерево - оно в глуши лесной укрыто,
Убежище любви, где души были слиты
И губы много раз.
Упорно он искал и дом уединенный,
Ограду и густой, таинственный, зеленый,
Знакомый сад за ней.
Печален он бродил, а перед ним в смятенье
Под каждым деревом, увы! вставали тени
Давно минувших дней
[Виктор Гюго, "Грусть Олимпио" ("Лучи и Тени")].
Дни, проведенные в раздумье и в прогулках по тем местам, где он познал нежнейшую свою страсть, завершились созданием поэмы "Грусть Олимпио". Отчего же "грусть" после такого счастья? Оттого, что контраст между вечно прекрасной природой и быстротечными радостями человека болезненно ранил поэтов романтической школы:
