— Ради Бога… Солнцев… промечи еще…
— Нет, нет…
— Ну, пожалуйста! — жалобно упрашивал Ильин. — Я ставлю восемь копеек.
— Надоело, чертовски надоело… Я устал… Кроме того, утром ведь есть репетиция.
— Ну, хоть одну карточку. Дай реванш. Хоть немного позволь отыграться. Гривенник.
— Ах, какой ты не рассудительный человек! Да как же мы будем играть, коли огня нет? Свеча догорела, этот огарок при последнем издыхании. Как же это ты свечами не запасся?
— Промахнулся. Виноват…
— Ну, значит, на себя и пеняй… Шабаш! Отдавай, что проиграл, да и спать…
— Это ужасно! — с отчаянием воскликнул Ильин.
Заметив перед образом едва теплящуюся лампадки, Николай Тимофеевич бросился за ней и, наскоро крестясь, проговорил:
— Владычица, прости Христа ради. Что делать! — экстренный случай…
Переставя лампадку на ломберный стол, Ильин с трогательной слезинкой в горле сказал Солнцеву:
— Как хочешь, а играй… Огонь есть. Промечи, братец, талию. Быть может, при лампадке-то счастье изменится, и я отыграюсь… Дама — пятачок!
— Ну, что с тобой, канальей, поделаешь? Изволь. Дама бита…
Ильин со школьной скамьи и до самой смерти вел дневник. Будучи крайне расчетливым и пунктуальным в домашнем обиходе, он аккуратнейшим образом записывал в дневнике каждый истраченный грош. Свои записки он строго охранял от постороннего глаза, но когда случайно тетрадь попадалась мне или Чистякову в руки, он особенно на это не претендовал. А в дневнике его встречались курьезы. Например, однажды, я наткнулся на такую помету: «кутеж в Михайловском трактире 3 коп. сер.».
— Что это у вас за кутеж был на три копейки серебром? — спрашиваю его. — Как это вы ухитрились раскутиться на такой капитал?
— Это я спросил себе папироску в трактире. Своих не дохватило.
— Так какой же это кутеж?
— Конечно, кутеж… Папироса — это роскошь. Она не представляет из себя необходимости…
Ильин был высокого мнения о своем таланте и очень кичился званием корифея. Иногда случалось ему танцевать pas des deux в дивертиссементах. Он этим гордился.
— Меня, — говаривал он, — выделяют, потому что я не простой танцор, а корифей.
При недостаточности казенного вознаграждения прибегал он к приватным доходам. Давал уроки танцев в частных домах и постоянно влюблялся в своих учениц, благодаря чему имел существенный убыток, так как его раньше «окончания танцовального курса» отстраняли от преподавательства.
Ильин вечно слыл «женихом». Сделав предложение и не получив от невесты положительного ответа, он уже озабочивался устройством свадебного торжества и расписывал приблизительные на него расходы. Обегал всех петербургских кухмистеров и от всех брал сметы, которые затем сличал, укорачивал, делал воображаемые скидки и проч. Затем Николай Тимофеевич составлял список знакомых, которых следует и необходимо позвать на свадьбу. Составляя этот список, он подолгу размышлял: все ли в нем верно, не обошел ли кого? Потом этот список подвергался частым изменениям и поправкам, чему способствовали изменившиеся в это время отношения к поименованным. Ильин без милосердия одних вычеркивал, перед другими ставил вопросительные знаки и, наконец, вносил новых гостей, Заметив, что Ильин занимался уроками, следует прибавить, что в то время, когда фигуранты получали только 174 рубля годового содержания, многие из них поддерживались уроками, которых в то время можно было иметь много. Некоторые из балетных или даже из драматических актеров, во время пребывания своего в театральном училище, обучались игре на каком-нибудь оркестровом инструменте. Впоследствии умение, даже весьма небольшое, играть на чем либо оказывалось весьма полезным, и из него почти все «музыканты» извлекали пользу. Преподаватели танцев во многие дома, в силу предварительного условия, ходили вместе с музыкантами, без которых действительно было бы трудно учить новичков.
Актер нашей драматической труппы П. Д. Бубнов, очень милый и остроумный человек, весьма недурно играл на скрипке и потому имел много ангажементов от учителей танцев. Я припоминаю это обстоятельство для того, чтобы охарактеризовать как в былое время «публика» смотрела на музыкантов; не напрасно, как видно, создалось изречение «музыкантский стол».
Бубнов разъезжал по урокам с А. Д. Чистяковым. Они были старые друзья. В какой-то праздник выпал Чистякову урок в доме некоего богатого купца. Под конец урока, когда с Чистякова и Бубнова катился градом пот от чрезмерного усердия, в зале появляется массивная фигура «самого». Дружески пожав руку учителю, хозяин ласково сказал ему:
— Ну, на сегодня довольно мучить ребятишек! Не угодно ли вам, почтеннейший Александр Дмитриевич, по случаю праздника, разделить с нами хлеб-соль? Сделайте удовольствие, пожалуйте в столовую.
Затем, купец подошел к музыканту и, фамильярно потрепав его по плечу, произнес, многозначительно подмигивая:
— А тебе, любезный, водочки что ли? Ну, ладно, ладно — ублаготворю. Ступай в переднюю — там тебе поднесут.
Никак не ожидавший такого приема, представительный Бубнов ужасно обозлился на купца. Уложив в футляр свою скрипку, он выпрямился и ответил:
— Благодарю вас! Милости прошу ко мне — я вас приму в комнате, и не потому, чтобы у меня не было передней, а потому, что я получил воспитание лучшее, нежели вы.
За кулисами Большого театра. — Режиссер И. Ф. Марсель. — Декоратор н машинист Роллер. — Н. О. Гольц. — Цесарь Пуни. — Его композиторские способности. — Маскарады в Большом театре. — Оригинальный подарок. — Упадок маскарадов.
Свободные вечера, во время службы в театре, я с удовольствием проводил за кулисами балетной сцены. Всегда там бывало весело, любопытно, свободно. Представители балета всегда слыли за любезных и приятных людей. В Большом театре были все приветливы и общительны, начиная с главного режиссера Ивана Францовича Марселя и кончая последним фигурантом.
Марсель пользовался репутацией чрезвычайно хорошего, доброго, снисходительного человека. Все подчиненные и сослуживцы его любили или даже вернее обожали, несмотря на его вспыльчивость и строгость, проявлявшуюся, впрочем, исключительно только тогда, когда дело касалось службы.
Какой-то фигурант начал, видимо, манкировать служебными обязанностями: перестал являться на репетиции и даже на спектакли. Сперва режиссер недоумевал, здоров ли, мол. Потом стал гневаться, почему не извещает о своем отсутствии, и, наконец, выйдя из границ терпения, послал за неисправным танцором с строжайшим приказом: «немедленно явиться в театр для объяснений».
