Последняя его любовь и жена – Вера. Она говорила ему вы , и ему это очень нравилось.
* * *
– Кем был для вас Таривердиев до знакомства и после?
– Самое смешное, что до – никем. Мой отец основал факультет журналистики Воронежского университета, но телевизора в доме никогда не было, мы получали массу газет, но я их не читала. Однажды услышала по радио «Кто тебя выдумал, звездная страна». И заплакала. В тот год, когда я уехала в Москву, смотрела «Иронию судьбы…», но и тогда не знала, кто он такой. Началось внезапно. И сразу все соединилось. Я окончила Институт Гнесиных, работала в «Советской культуре», мне нужно было найти человека, кто бы написал о новой вещи Родиона Щедрина. Я узнала, что с ним дружит Таривердиев и готов написать. Позвонила. Мы встретились на репетиции его концерта в зале Чайковского. С тех пор я так люблю этот зал.
– Вы встречали и других людей – ничего подобного не происходило?
– Нет, конечно. Разве может быть кто-то похож на него? Он совершенно отдельный человек. Необычайного обаяния. Все дворники, уборщицы, санитарки были его. Огромный мир. Нам показалось, что встретились два человека одной крови.
– До него у вас никого не было?
– Я была замужем, у меня был ребенок. Он в этот момент был свободен. Он много раз женился и разводился. Мы встретились как взрослые люди.
– Он был любвеобилен?
– О нем нельзя сказать так. Просто любовь – это пространство, в котором он жил. И если он женился много раз, то не потому что ему нужна была смена впечатлений. Он искал.
– Кто-то кого-то завоевывал?
– Мы не завоевывали друг друга совершенно. Мы как-то приближались. Буквально через несколько дней мы оказались на фестивале в Вильнюсе. Романтическое место, романтическая погода, и вдруг все отодвинулось, и мы остались вдвоем, и сразу стали вместе. А потом несколько лет жили в такой ситуации двойной. У нас был собственный мир. Вообще людям очень полезно быть вдвоем, когда есть только они и больше ничего.
– Это счастье, которое не каждому выпадает в жизни.
– Люди не умеют этим распорядиться. Они немедленно хотят стать собственниками.
– Было ощущение радости или страха?
– Страх появился потом. Как дети встречаются – они отдаются эмоциям. Он говорил, что никогда не знал страха, а тут узнал: чувство безумной близости и страх возможной потери.
– Платили слезами, ссорами?
– Мы получили оба то, что невозможно оценить, и каждый из нас заплатил за это.
– Ваша плата – одиночество?
– Что такое одинокая женщина, я хорошо знаю, потому что чувствую иногда это отчаянно. Но человек, который однажды преодолел свое одиночество, уже не одинок. Я одна, но я не одна.
– Вы служили за любовь. А ваш прежний муж? Он легко вас отпустил?
– Нет, это было ужасно.
– У Таривердиева была операция?..
– В Лондоне в 90-м. Он очень здоровый человек по конституции, но абсолютно без кожи, страшно ранимый. То, что он прожил почти 65, для него много, потому что он так их прожил и столько сделал. Он ходил на водных лыжах, стал кандидатом в мастера по виндсерфингу. Благодаря спортивному телу, мышцам, которые брали на себя работу сердечной мышцы, он жил. А его убивали. Союз композиторов – единственное место, где его не любили. Он страшно переживал. Вознесенский говорил: «Ты хочешь остаться целкой в бардаке». А он, как человек сильный и человек тбилисский, не давал другим увидеть свои острые эмоции. Поэтому больное сердце. Он пережил первый инфаркт, когда умерла мама. Потом сняли с постановки за несколько дней до премьеры его балет «Девушка и смерть». А через год ему поставили диагноз: разрушается клапан, нужна операция, которую делают в Англии. Два года под дамокловым мечом. Мы надеялись на чудо. На записи на «Мосфильме» он потерял сознание и упал, очнулся, довел запись до конца, приехал домой – и уже не вставал. Мира Салганик, которую он считал сестрой, сказала: «Мика, если я устрою операцию в Лондоне, поклянись на Библии, что дашь согласие». Он в это не верил, потому дал согласие. Через что мы прошли, я описать не могу. Когда нас уже ждали, когда деньги на операцию выделило правительство Великобритании, нам не давали документов на выезд. Помог Чингиз Айтматов. В день, когда я получила паспорта, светило солнце, приезжаю – и в эту ночь он попадает в реанимацию Бакулевского института. Я прихожу к профессору Бураковскому: что делать, лететь или не лететь? Он говорит: «Не знаю, скажу не лететь – он здесь умрет, лететь – умрет по дороге или там операцию делать уже откажутся». Мы полетели.
– Сколько лет он после этого прожил?
– Замечательный кардиохирург Терри Льюис подарил ему шесть лет жизни. Он прожил бы больше, если бы…
– Если бы что?
– Я называю это чемоданной историей. Почти мистика. Нас всегда преследовали чьи-то тяжеленные чемоданы. Кто-то поручал, ему нельзя было их поднимать, а он поднимал.
– Брал на себя чужую тяжесть…
– Я сделала так: купила один большой чемодан, другой маленький, маленький забивала до отказа и несла сама, а он нес большой, где была пара рубашек. При том, что он очень мудрый человек, он был наивен как ребенок. Говорит: смотри, да у нас багаж ничего не весит. В последний год сердце вообще отказало, сердечной мышцы просто не было. Он, с одной стороны, верил, терял надежду и снова верил, а с другой – знал, как все будет. В апреле 96-го, ночью, подошел к роялю и стал играть, он к роялю тогда редко подходил, у него уже была студия, где он работал. Я удивилась, а он сказал: я прощаюсь со своим роялем. «Кинотавр» был как осколок счастливых времен. Он писал всю музыку на море. Он не объяснял музыку. И только две вещи имеют комментарий: концерт для органа «Кассандра» и симфония «Чернобыль». Он писал «Кассандру» в сияющие мирные дни, когда никто не думал, какая кровь случится в Сухуми. Как пророчество.
– Как он умер?
– Мы прилетели на «Кинотавр», обратные билеты на 25 июля, ночью, накануне, сидим на балконе и говорим, как полетим в Индию к тибетке, которая лечит. А 25-го утром… На том же самом рейсе, на который у нас билеты, мы улетели.
– Вы улетели с ним… неживым?
– Это произошло на 15-м этаже в номере с видом на море.
– Что он знал про то, как вы будете жить без него?
– Что я буду заниматься его музыкой. И у нас уже есть международный конкурс органистов его имени в России. Там его обязательное произведение. Был целый период, когда он писал для органа. Он музыку слышал внутри себя, а потом записывал. В каком исполнении слышал, в том и записывал. В какой-то момент стал слышать орган. Потом началась другая музыка, он написал Концерт для альта. Драма его жизни в том, что никто при жизни не заинтересовался, кто он такой. А он и музыку для кино писал по законам классического искусства.
