В стенке землянки делали углубление с отверстием наружу, под дымоход и жгли в этой «печурке» все, что может гореть: обертки от пачек с патронами, какие-то щепочки, палочки, солому, кустарник и прочее. Но что меня поначалу не только удивило, но даже напугало – жгли в этих примитивнейших очагах обыкновенные толовые шашки (конечно, без взрывателей!). Тол в огне плавился и довольно медленно и чадно горел, отдавая более или менее значительное количество тепла. Но страшно было то, что если вдруг в огне оказался бы случайно хоть один, пусть даже пистолетный, патрон, то он сыграл бы роль детонатора, и тогда… Нет, уж лучше не фантазировать дальше. Поэтому, узнав о таком способе отопления, я приказал взводным офицерам строжайше контролировать этот отопительный процесс. Не дай бог, если вместе с обертками от просмоленных патронных пачек попадет туда хоть один патрончик!!!
Дверей в земляночках, естественно, не было. Входы в них завешивались обыкновенными солдатскими плащ-палатками, плотными, светонепроницаемыми. Поэтому, когда не топилась «печь» и когда нужно было написать письмо, докладную или боевую характеристику на бойца, пользовались, как встарь, лучинами.
К тому времени имевшиеся в небольшом количестве у нас трофейные парафиновые плошки давно были израсходованы, и идею их замены подсказал нам Валера Семыкин, передавший мне большую катушку трофейного телефонного провода, который имел плотную резиновую изоляцию и просмоленную оплетку. Подвешивали этот провод под потолком так, чтобы один конец его был несколько выше другого, и поджигали его верхнюю часть. Огонь, постепенно пожирая оплетку с изоляцией, перемещался вниз по проводу. Нужно было только вовремя потянуть обгоревшую часть провода с катушки, лежащей здесь же, в землянке. Света было не ахти как много, но зато вони, а особенно копоти – хоть отбавляй!
Утром, выходя из землянки, мы часто были похожи не то на чертей из преисподней, не то на не виданных еще нами воочию негров. И стоило больших трудов снегом с мылом содрать с лица эту ужасную маску. Хорошо, если выпадал снежок, тогда он, свежий, еще не запорошенный пороховой гарью, был нам отрадой.
Здесь, в окопах Наревского плацдарма, я встретил свой очередной день рождения – 18 ноября. Исполнился мне тогда 21 год. Мы в войну так стремительно взрослели, что, казалось, уже прожили большую, долгую жизнь и чувствовали себя далеко не юношами, каковыми в действительности были.
Мой новый взводный Жора Ражев сообщил мне, что штрафники мне, еще совсем юному, присвоили почетнейшее, и не только по моему мнению, звание «Батя». А кое-кто, учитывая мое заботливое отношение к штрафникам, которое во мне воспитали своим примером и комбат Осипов, и генерал Горбатов, и маршал Рокоссовский, называли меня еще теплее – «Штрафбатя». Не скрою, очень лестным для меня было это сообщение. Это уже потом я догадался отрастить усы, чтобы хоть чем-нибудь показаться старше своего, «бесстыдно юного возраста», как говорил мне один пожилой штрафник (по тем нашим представлениям 40-летние казались стариками).
А с моим днем рождения совпало сообщение об учреждении Дня артиллерии, который должен был впредь отмечаться 19 ноября в ознаменование подвига артиллеристов в Сталинградской битве. И в этот день нам, хотя мы и находились в обороне, ради праздника выдали по фронтовой чарке водки. Так что и мой день рождения отметили одновременно. И радостно было, что со своей наркомовской дозой пришли поздравить меня и Иван Матвиенко – бывший мой ротный, и Валера Семыкин – ПНШ-2, и Филипп Киселев – начштаба, и Алеша Филатов – зам. комбата. Так что с участием еще и моих окопных коллег Жоры Сергеева и Жоры Ражева (в роте у нас оказалось теперь два Жоры), да Феди Усманова компания оказалась очень дружеской, теплой, да и просто по-фронтовому братской. Помянули мы и Ваню Янина, и всех, кого уже навсегда унесла от нас эта страшная и долгая война, конец которой все-таки брезжил уже не так далеко, как год назад.
Вскоре мне принесли письмо. «От жены вашей», – сказал почтальон. Я понял, что это от Риты. Только немногие знали, что женой я называю знакомую девушку, с которой я познакомился немногим более года назад еще в Алкино. И вот с тех пор длился наш долгий «почтовый роман». Опять мы обманули военную цензуру, и по начальным буквам имен людей, которые якобы передают мне поздравления с днем рождения, в ее письме я определил, что ее госпиталь передислоцировался недавно в польский городок Лохув, оказавшийся не очень далеко от нас.
В первых числах декабря нас вдруг сняли с обороны, которую мы спешно передали какой-то полнокровной стрелковой роте. Мы стали готовиться к выводу в тыл, на переформирование.
Оказывается, командующий фронтом маршал Рокоссовский, узнав, что «банда его имени» все еще с октября на передовой, приказал освободить всех штрафников, у которых истекли сроки пребывания в штрафбате, а также тех, которые заслужили своей храбростью и стойкостью досрочную реабилитацию. Радости нашей, особенно тех, кого это непосредственно касалось, не было предела. Жаль только, что Костя Смертин и многие другие не дожили до этой счастливой минуты. Погибли они здесь, уже в обороне.
Быстро собрали мы свои немудреные пожитки и уже на следующий день, передав участок обороны соседям, были со своими бойцами у штаба батальона, разместившегося в домике на краю почти полностью разрушенной небольшой деревеньки. С тревожно бьющимся сердцем (ведь за эти полтора месяца столько между нами произошло!) я пошел докладывать комбату строевую записку о составе роты и боевые характеристики на подлежащих реабилитации. Воспользовавшись подходящей минутой, попросил разрешения отлучиться на 3–4 дня, чтобы навестить в госпитале невесту (Батурину я не стал лгать, будто Рита моя жена, как говорил всем в батальоне – мало ли как он на это среагирует). За меня в роте я предложил оставить командира пулеметчиков, старшего лейтенанта Георгия Сергеева, который в боях был моим заместителем.
Комбат, хотя и не сразу, но назвал населенный пункт, в котором должны сосредоточиться батальонные тылы, штаб и вся моя рота в полном составе, и приказал мне быть там не позднее чем через 2 дня. А роту временно подчинить старшему лейтенанту Усманову. Конечно, он был прав, потому что Сергеев состоял в штате пулеметной роты, а не моей.
Я был так рад неожиданно бесконфликтному разрешению моей просьбы об отпуске, что, испросив разрешения идти, тут же выскочил от него с одной мыслью – «успеть!» и даже не сообразил удивиться такому неожиданно легко полученному мной непредвиденному отпуску. Еще бы! Много времени прошло с тех пор, как расстался я со своей знакомой в Уфе, и вот теперь, после более чем годичной переписки, кажется, может наступить наша встреча уже на фронте.
