Похожим образом умер и отец его, Василий Афанасьевич.
На похороны Хомяковой он не явился; потом по словам В. С. Аксаковой несколько успокоился, но говорил:
«Мне стало легче. Но страшна минута смерти». «Почему же страшна?» — сказал кто-то из нас. — «Только бы быть уверену в милости божьей к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти». — «Ну, об этом надобно сросить тех, кто перешел через эту минуту».
2 февраля Гоголь посылает два письма: Жуковскому и матери, Жуковскому он пишет:
«Сижу по-прежнему над тем же, занимаюсь тем же».
Матери жалуется на нездоровье:
«Подчас мне бывает очень трудно, но бог милостив». «О, если бы он хоть сколь-нибудь ниспослал нам помощь в том, чтобы жить сколько-нибудь в его заповедях».
Наступает масленица. Гоголь под всякими предлогами отказывается от приглашений на обеды и блины. Всех поражает его болезненный вид; не знают, что он уже несколько дней питается одной просфорой.
Щепкин расказывает: будучи у Гоголя он сообщил ему, как в Воронеже при открытии мощей Митрофания утром он пошел в церковь и встретил мужика с ведром, в котором билась стерлядь. «Думаю себе: в церковь еще успею. Сторговал, купил рыбу и снес домой. Потом пошел в церковь… Было чудесное утро». В церкви Щепкин увидел много народа, умилился и сам стал молиться: «Неужели тебе нужны, господи наши лишения? Ты дал нам, господи, прекрасную природу, и я наслаждаюсь ею, и благодарю тебя, господи, от всей души». Тогда Гоголь вскочил и обнял меня, вскрикнув: «Оставайтесь всегда при этом!..»
Это были, очевидно, последние всплески в Гоголе «милой чувственности», последние зовы «нашей прекрасной земли». Его уже втягивал и хоронил темный омут небытия.
Уверенность в скорой смерти, ужас пред ней возрастал. Из Ржева приехал протоиерей Матвей. Его поучения так сильно повлияли на Гоголя, что он в смятении прервал его речи: «Довольно! Оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно».
Приготовляя Гоголя к «непостыдной кончине», Константинопольский требовал отречения от самого дорогого ему человека, от Пушкина: «Он был грешник и язычник…» — но было и еще, — прибавил о. Матвей. Что «еще», это осталось тайной между духовным отцом и духовным сыном, — заметил протоиерей Образцов[34].
После посещения о. Матвея Гоголь совсем забросил литературную работу, еще больше измождал себя молитвами, службами и постом. В четверг на масленицу исповедовался и причастился. «За обеднею пал ниц и много плакал. Был уже слаб и почти шатался». (Погодин.)
На извозчике Гоголь ездил в Преображенскую больницу, где содержались умалишенные и душевнобольные. Он подъехал к больнице, вылез из санок, долго ходил взад и вперед около ворот, бродил по полю на ветру и в снегу, не заходя в больницу уехал.
Искал ли Гоголь помощи как больной, но в конце концов решил, что больница ему не поможет, ездил ли он н некому сумасшедшему Корейше, которого многие считали прорицателем и святым человеком; или совершал он эту поездку по каким-нибудь другим побуждениям — все это так и осталось до сих пор неизвестным.
В воскресенье перед первой неделей поста Николай Васильевич вручил А. П. Толстому рукописи с просьбой одни отдать на просмотр митрополиту Филарету, а другие напечатать. По свидетельству Шевырева, Толстой бумаг от него не принял, опасаясь утвердить Гоголя в мысли, что он при смерти.
В ночь на вторник с 11 на 12 февраля Гоголь долго молился, потом призвал мальчика. Со свечой в руках он отправился в другие комнаты; в одной из них велел открыть трубу, вынул из портфеля связку тетрадей, положил ее в печь и зажег. Связка плохо горела, Гоголь ворошил листы. Это был второй том «Мертвых душ», а может быть и третий, плоды десятилетней работы. Когда все сгорело, Гоголь, перекрестясь, возвратился в свою комнату, заплакал. Толстому он потом сказал: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, — вот он к чему меня подвинул!».
Судя по этим рассказам доктора Тарасенкова и Погодина, Гоголь, будучи очень болен, поддался временному настроению: он признавался Толстому, что на него находят моменты, когда ему хочется все сжечь.
Как бы то ни было, сожжение «Мертвых душ» не было случайным. И перед кончиной своей Гоголь терзался вопросом, не зная, является ли его поэма подсказанной дьяволом-искусителем, или она — от бога. Под влиянием речей о. Матвея, он все больше приходил к убеждению, что она от дьявола. Правда, работая над вторым томом, он всеми помыслами старался найти идеальное и святое в русской жизни и указать пути к нему, но опытным оком художника он видел, что и здесь преобладает «вещественность»: удаются Петухи, Кошкаревы, Бетрищевы, «душевное же дело» выглядит часто надуманным и неубедительным. Вот почему еще раньше, до своего последнего заболевания, Гоголь писал Шевыреву, что случилась история, никому не надо ничего говорить о втором томе «Мертвых душ», печатать он их не будет.
Над житейскими обольщениями Гоголь решил одержать окончательную победу. И он убил в себе художника во имя аскета-проповедника. Но искусство, но литературная работа были жизнью писателя. После уничтожения поэмы жизнь потеряла свой смысл. Оставалась смерть. Однако, и здесь Гоголь испытал мучительные терзания: а может быть, к камину его подтолкнул дьявол. Он — повсюду, он хитер. Он часто прикрывается самым святым!.. Поистине — мильон терзаний!
В устных разговорах приходилось неоднократно выслушивать сомнения: было ли, действительно, сожжение «Мертвых душ». Свидетель один — мальчик-слуга. Сам Гоголь — скрытен, неправдив. Разве не остаются какие-то неясности во всем, что говорил он и делал? Но ведь друзья Гоголя видели тетради, переписанные начисто, без помарок. Их не осталось. Известно также, что всего было 11–12 глав. Арнольди передал содержание некоторых из этих глав, до нас не дошедших. Гоголь не раз прибегал к уничтожению своих произведений: по рассказу его слуги Якима, он сжег «Ганца». Жуковский передавал, что на его глазах он бросил в огонь украинскую комедию; уничтожению подвернулась другая комедия «Владимир третьей степени», и если Гоголь говорил, что он трижды уничтожал любимую поэму, то нет оснований этому не верить.
Неизвестно, являлся ли второй том вполне законченным. Гоголь сообщал Шевыреву о последних главах, но не говорил ли он об окончании всего тома, или только о последних главах, им написанных, судить трудно. Правда, он предполагал включить второй том в собрание своих сочинений, но, по справедливому замечанию Шенрока, это нисколько не означает, что второй был закончен и отделан. Можно, однако, утверждать, что работа подходила к концу.
