Запрокинув голову и зажмурив глаза, она ловила хмельное солнечное тепло. В красноватой мгле вспыхивали забытые образы, пробуждалось эхо давно изгладившихся волнений.
Вспомнился майский ликующий день, когда она стремительно влетела в помещение редакции и перед кабинетом издателя чуть не столкнулась с Яном. Они уже были знакомы и часто спорили, он даже писал статьи, в которых защищал ее от злобной клеветы. Но именно в тот момент Эльза по-настоящему увидела его. Словно молния полыхнула в ночи, озарив на мгновение глаза, лихорадочно возбужденные и скорбные одновременно, тонкие, чуть женственные губы, которые так часто складывались в деликатную, ироническую улыбку, нервные, болезненные руки, похожие на усталые крылья. О чем они говорили тогда? Она не может вспомнить. Кажется, он показал ей гранки какой-то статьи, признавшись, что ждет неприятностей.
— А разве вы не могли несколько завуалировать свою мысль? — спросила она, любуясь его руками, внезапно преобразившимися, налитыми силой и нетерпением.
— Никак нельзя, Аспазия. — Он застенчиво улыбнулся. — «Диенас лапа» должна всеми силами распространять духовный свет. Это величайшая сила, могущественнейшее орудие борьбы. Твердому духом не страшны никакие невзгоды. Поэтому свет должен сиять для всех, не только для богатых, но и для самых нищих, самых задавленных… Нет, вуалировать невозможно, прекрасная дама.
Так он ответил тогда; во всяком случае, — теперь она припоминает — сказал что-то очень похожее.
Политика вошла в их отношения чуть ли не с первого знакомства. Даже в Берлине, где они жили уединенно и тихо, Райнис остался верен себе: то переправлял на родину нелегальную литературу, то доставал работу для голодных эмигрантов. И как его хватало на все? Давать уроки русского языка, писать в социал-демократические газеты, работать над «Фаустом»? Ах, «Фауст»! Эльза знает, что именно он помог Райнису пережить ужасы заключения. Наэлектризовал высоким духом созидания и борьбы. На свиданиях Ян признался, что чередует переводы из «Фауста» с отделкой собственных стихов.
— Я мечтаю зарядиться от Гёте титанической силой, — пошутил он. — А если честно, просто не хочу спешить. Что я стану делать, когда, перевернув последнюю страницу, вновь останусь в камере один?
Он сказал это тихо и просто, без всякого надрыва, а она не выдержала и разрыдалась. Как странно, что именно «Фауст» помог ей ощутить тяжесть одиночки и лихорадочное безумие ночной бессонницы, всю грязь, унижение и тоску тюрьмы… Янис ведь никогда не жаловался, и, быть может, потому так много сказала ей случайная обмолвка.
За годы, которые они прожили вместе, она привыкла к его болезненной скрытности. По брошенным вскользь словам научилась угадывать потаенные мысли. Не надо обманывать себя: ей всегда было трудно. Даже о том, что Райнис пишет стихи, она узнала только через два года после знакомства. И то совершенно случайно, когда в Митаве зашел разговор о «Фаусте». Ей до сих пор представляется чудом, что она сумела заставить его подписаться под переводом из Гёте!
Эльза нехотя поднялась и пошла в дом. Вместе с утренним холодком улетучилась и недолгая бодрость. Эльза ощутила себя разбитой и несчастной. Подойдя к зеркалу, долго рассматривала свое отражение потемневшими, все замечающими глазами. Казалось, что эфемерный полет в солнечную голубизну юности мгновенно состарил ее. Щеки выглядели слегка одутловатыми и одновременно вялыми, резче оттенились гусиные лапки у глаз, на веках проступили тонкие кровяные жилки. Безжалостная расплата за грезы, волшебное золото, обернувшееся золой.
Обмануло ее утро травы: чуда не получилось. Придется ее Яну праздновать янов день не с юной вакханкой и даже не с дамой бальзаковских лет. Впору отправляться на поиски цветущего папоротника. Только он и может возвратить ей былую красу. Но не будем гневить бога, для своих сорока она выглядит совсем не так плохо. Если хорошо протереть кожу женевской эссенцией и положить чуточку румян, получится вполне терпимо.
Она поднялась к себе и присела за туалетный столик, заставленный хрустальными флаконами с остроконечными пробками из потемневшего серебра. Нет, в такой день грех притрагиваться к лосьонам и французским духам. Руки женщины должны пахнуть пивом, которое она сварила из ячменя, а волосы — лавандовым знойным полем или полуночным ветром с полынных равнин.
Аспазия взяла пробную афишку, на которой различными шрифтами было набрано название ее пьесы. Готические острые литеры явно не подходили. Ведь «Серебряное покрывало» ассоциируется с чем-то зыбким, холодно блистающим… Пожалуй, лучше всего остановиться на слегка закругленном латинском шрифте.
Внизу заблеял колокольчик. Анета возилась в кухне и, по обыкновению, ничего не слышала. Эльза еще раз взглянула на себя в зеркало и пошла открывать.
— Принеси удачу, Лиго, в этот день! — грянуло с порога.
На крыльце стояли двое парней, одетых лигусонами — хранителями обряда — и пожилой путеец с красными изъеденными конъюнктивитом веками. В руках он держал волынку, которая, шевеля трубками, исходила жалобным воем.
— Доброе утро, — Аспазия приветливо улыбнулась. — Заходите.
— За хозяином вашим пришли, — объяснил один из парней. — Он дайны петь будет, а мы на скрыпочке да на волынке играть, — он показал скрипку.
— Вы не ошибаетесь? — Она широко раскрыла глаза.
— Да вот же он! — осклабился вдруг путеец, сжимая волынку, из которой мяукающими толчками выходил воздух. — Освяти хозяйство ваше, Лиго! — поклонился он Плиекшану, который, спешно застегивая запонки, выглянул в прихожую.
— К тебе, Янис? — Она удивленно повернулась к нему.
— Кажется, да, — кивнул он, шурша накрахмаленными пластронами. — Заходите, друзья. Выпьем праздничного пива. — И посторонился, пропуская гостей.
Скрипя приставшим к подошвам песком, один за другим ступили они на застланный зеленью пол.
Эльза пожала плечами, сорвала с гвоздя расшитый передник и, заведя руки за спину, ловко завязала тесемки.
— Садитесь же, господа, — показала на стоявшие вдоль стен стулья.
— У вас ко мне дело? — мягко спросил Плиекшан путейца.
— Учитель нас за вами прислал. — Положив волынку на пол, тот смущенно развел руками. — Наказал обязательно привезти.
— Ах, господа, что вы наделали! — Эльза была готова расплакаться. День, который начался так радостно, доставлял ей одни огорчения.
— Они совершенно ни при чем, — вступился Плиекшан. — Если угодно, это я во всем виноват, потому что совершенно выпустил из головы свое обещание.
— Какое обещание? — Она едва сдерживалась. — Кому? Когда?
