того мнения, что вмешательство феодала в крестьянское хозяйство было минимальным. Владелец предпочитал брать натуральный или денежный оброк, а не натуральные повинности. Личное хозяйство феодала обслуживалось самими домочадцами и рабами. Последние играли значительную роль. Разбросанность земельных владений и угодий автор связывал и с процессами колонизации. Историк, как и все представители младшего поколения Московской школы, отдавал приоритет вольной колонизации. Колонизаторы в ходе захвата земель создавали основу для дробной их эксплуатации, что в дальнейшем отразилось на разбросанности вотчин по русским землям [1336]. Колонизация и стала, по мысли историка, основой появления частной собственности, поскольку именно захват свободных земель стал фундаментом этого экономико-правового института. Раздробленная форма владений крупных феодалов, по замечанию ученого, с экономической точки зрения была, конечно же, отсталой, но в политическом смысле это стало предпосылкой для объединения русских земель, так как вотчинникам спокойнее было в едином государстве [1337].
В тесной связи с проблемой вотчинного землевладения стоит вопрос происхождения поместья. Автор категорически не принимал гипотезу С.В. Рождественского, заключающуюся в том, что эволюция поместного землевладения проходила по схеме «вотчина – вотчины, обусловленные службой – поместье». Веселовский отрицал существование промежуточного варианта, утверждая, что вотчин, дарованных за службу, не существовало, поскольку вотчинное право было единым и не предполагало отчуждения земель [1338].
Веселовский считал, что, скорее всего, поместье появилось только с объединением Руси. Сам термин, по его наблюдениям, появляется только в конце XV в. [1339]. Первым массовым случаем раздачи поместий стало распределение новгородских земель при Иване III, на чем автор подробно останавливается. Поместье, так же как и вотчина, первоначально носило натуральный характер. Но к первой половине XVI в., когда, по мнению историка, сформировался общерусский рынок, намечается переход к барщине [1340].
Отдельной темой анализа стало землевладение зависимого населения. Он указал на большое значение эволюции земельных владений свое земцев, рабов и монастырских слуг в общем развитии феодализма.
Таким образом, первая часть была написана в концептуальном ключе. Историк постарался по возможности более сжато изложить все те многочисленные наблюдения и выводы, к которым он пришел за многие годы изучения темы.
Вторая часть касалась митрополичьего землевладения. Автор подробно расписывает все те земельные владения, которые принадлежали митрополичьей кафедре на протяжении нескольких веков. Роспись была дана по уездам. В целом Веселовский подчеркивал невысокий уровень динамики хозяйственного развития [1341].
Даже первый взгляд на исследование Веселовского показывает, что оно было написано на тех теоретических основах (конечно же, глубоко и самостоятельно переосмысленных историком), которые были характерны для дореволюционной историографии. Принцип объективизма и историзма – вот ее фундамент. Концептуально монография являлась естественным развитием русской дореволюционной исторической науки.
Книга, очевидно, не вписывалась в стандарты советской историографии. Ее основой был историко-юридический подход, столь свойственный дореволюционной исторической науке. Более того, автор отталкивался не от классиков марксизма-ленинизма или новейших директив, а от собственной интерпретации конкретных исторических источников. Понятно, что просто так такая книга не могла выйти из печати. Институт истории вынужден был снабдить монографию введением, автором которого стал Л.В. Черепнин. Во введении писалось, что «монография представляет несомненно очень ценный вклад». Подчеркивалось, что автор ввел в научный оборот много свежего материала [1342]. В то же время признавалось, что работа написана не с марксистских позиций. Выводом стал своеобразный компромисс: в книге много новых и ценных наблюдений, но концепция, на которой базировалось исследование, является в корне неверной [1343].
4. Идеологические кампании послевоенного времени
Изучение прошлого, находящегося на почтительном временно м удалении от настоящего, традиционно считается наименее политически ангажированным видом исторических исследований. В то же время в советском государстве, где история оказалась под особенно пристальным вниманием, даже древнейшие эпохи русской истории становились предметом идеологического воздействия. И хотя тотального контроля над исследовательским процессом достичь не удалось, идеология властно вторгалась в академическую науку. Одной из форм такого вторжения были регулярные идеологические кампании. В послевоенное время (1945–1953 гг.) плотность идеологических кампаний была особенно велика. Причину этому исследователи видят в стремлении И. В. Сталина и выращенной им номенклатуры мобилизовать общество в условиях не только международной напряженности, но и роста внутреннего свободомыслия, спровоцированного победой в Великой Отечественной войне [1344]. Кроме того, не могло не раздражать действующую власть и стремление науки и высшего образования к известной доле независимости. Поэтому, чтобы пресечь все попытки, удар был нанесен по самым авторитетным ученым и преподавателям.
Проходившие кампании (борьба за советский патриотизм, борьба с буржуазным объективизмом, антикосмополитическая кампания, борьба за критику и самокритику и т. д.) – это еще и своеобразная форма контроля и управления наукой. В ходе кампаний нередко руками самих же ученых выявлялись неблагонадежные элементы, проходила идеологическая мобилизация, устанавливалась корпоративная цензура печатной продукции [1345].
Кампании коснулись всего научного сообщества, но в различных группах ученых они проявились по-разному. Многое зависело от конкретной ситуации, личных взаимоотношений, столкновения карьерных амбиций и т. д. Если официальные идеологи лишь задавали тон кампании, то ее прохождение определялось общим состоянием ученой корпорации [1346].
Сообщество советских историков представляло сложную и крайне противоречивую картину. Оно было пронизано конфликтом представителей разных методологических школ (старой дореволюционной и новой марксистской), борьбой разных ученых за статус и влияние. Все это осложнялось регулярным вмешательством представителей советской власти в науку.
В послевоенное время постепенно раскручивалась кампания по борьбе с «буржуазным объективизмом». В 1948–1949 гг. она достигла пика. Значение этих кампаний для исторической науки, все перипетии до сих пор слабо изучены. Тем не менее очевидно, что последствия были крайне негативными. Начавшись с критики учебника Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии», кампания по борьбе с объективизмом перекинулась на другие гуманитарные науки. В значительной степени пострадала от нее и историческая наука.
Многие историки в той или иной степени оказались под ударом. Одними из главных ее жертв стали Яковлев и, особенно, Веселовский. Первого критиковали за его книгу о холопстве и статью о В.О. Ключевском, а Веселовский стал жертвой критики в первую очередь за монографию о феодальном землевладении.
8 сентября 1948 г. в «Литературной газете» появилась статья некоего А. Кротова под названием «Примиренчество и самоуспокоенность», где он критиковал работу Института истории в первую очередь за публикацию книги Веселовского. Статья быстро стала руководством для проведения кампании как внутри Института, так и в печати. Вначале, видимо, для «успокоения общественности», обсуждение работы Веселовского и других авторов, подвергнутых критике, было проведено в секторе истории России до XIX в. [1347] Но на этом кампания идеологических проработок не закончилась.
6 октября 1948 г. на заседании отделения истории и философии АН СССР, приуроченном к 10-летию публикации «Истории
