Второго мая рано утром на участке батальона, который вел бой в направлении дворца императора Вильгельма I и Александерплац, появились шесть немецких офицеров с белым флагом. Пятеро из них были в металлических касках, шестой, невысокий пожилой майор, — в фуражке, увитой шнуром. Майор объяснил командиру батальона, что германской офицерской делегации нужен советский генерал. После коротких переговоров по телефону командир батальона направил немцев на КП дивизии.
Разговор с генералом происходил в глухом дворе, замкнутом тремя высокими домами. Дома эти горели несколько дней подряд, и двор был завален всяким хламом: изломанной мебелью, остовами разбитых немецких машин, сплющенными велосипедами, побитой кухонной рухлядью.
Накинув на плечи желтое кожаное пальто, генерал в сопровождении трех офицеров вышел из подвала на крыльцо. Немецкие офицеры вытянулись. Руки их взметнулись к каскам. Шагнув вперед, майор посмотрел снизу вверх на генерала и сказал по-немецки:
— Моя группа больше не может сопротивляться, и я пришел просить вас о прекращении военных действий на моем участке.
— Вы пришли сказать о том, что ваша группа капитулирует? — поправил генерал.
— Так точно, господин генерал. — Тут майор слегка замялся: — Мы больше не в силах сопротивляться и поэтому просим пропустить нас…
— Куда?
— На соединение с нашими частями юго-западнее Берлина.
Генерал усмехнулся, потом нахмурился и строго посмотрел на майора:
— Вы что же, майор, пришли вести переговоры о капитуляции вашей группы или играть в бирюльки?
— Господин генерал не совсем правильно понял меня, — смутился майор. — Мы сдадим вам все оружие и уйдем из тоннелей метро безоружными.
Генерал, отвернув обшлаг кителя, взглянул на часы, потом на немецкого майора и сказал негромко:
— Сейчас тринадцать часов. Через два часа я уничтожу всю вашу группу.
Опустив голову, майор долго думал, вслушивался в орудийный грохот, переглядывался со своими спутниками, наконец поднял глаза и, встретив ожидающий взгляд генерала, пробормотал:
— Я готов принять все ваши условия, господин генерал, ибо помощи мне не будет. Мои соседи уже ведут переговоры о капитуляции. Бой за Берлин окончен…
Через час мы узнали о том, что военный комендант Берлина предложил штабу 1-го Белорусского фронта полную капитуляцию берлинского гарнизона. Незадолго перед этим наши войска ворвались в последнюю цитадель фашистов — здание рейхстага.
И вот во второй половине дня вдруг наступила тишина. Эта неожиданная тишина вошла на улицы города как нечто весомое, ощутимое не только слухом, но всем телом. Люди стали слышать свой голос. Стало даже слышно, как шипят капли дождя, касаясь раскаленного железа, как шуршит под ногами бурая кирпичная россыпь, как ржут давно не поенные лошади.
Когда прекратился бой, прекратилось и движение. Усталые, покрытые потом и пылью бойцы опустились на землю и, прислонившись спиной к стене, сидели так, ни о чем не говоря. Грозно устремив вперед стволы молчащих пушек, замерли на перекрестках улиц тяжелые танки. Из подвалов стали показываться робкие фигуры жителей.
В шестнадцать часов из тоннелей метро вышли передовые колонны немцев.
В полном молчании пропускали наши бойцы бесконечные колонны пленных. А они все шли и шли, заполнив улицы, извиваясь в крутых переулках. Они шли, путаясь в оборванных проводах, спотыкаясь о кирпичи, обходя человеческие и конские трупы. И уже голова колонны давно исчезла где-то в конце широкой Копеникерштрассе, а из темных тоннелей метро шли новые колонны пленных.
Вечером второго мая, когда, словно отодвигая приближающиеся сумерки, над Берлином багровело пламя больших пожаров, мы стали осматривать город. Трудно передать, что мы чувствовали, шагая по пустынным улицам центра. Точно раздавленный дракон, Берлин лежал перед нами, темнея горячими руинами, теряя в хаосе развалин свои очертания, мрачный и страшный.
Вот главная улица Берлина — Унтер-ден-Линден. Иссеченные осколками бомб и снарядов, высятся лишенные листьев липы. Изрыт окопами и покрыт пеплом широкий бульвар. Точно огромные склепы, темнеют сожженные, смятые, искромсанные дома. Карающая рука возмездия смяла эту улицу от начала до конца, превратила ее в пустыню.
Через Бранденбургские ворота, повернув вправо, выходим мы к зданию рейхстага. Вот она, последняя цитадель гитлеризма, в подвалах которой несколько часов тому назад совещались генералы агонизирующей армии. На крыльце рейхстага уже стоят наши часовые, а над высоким куполом гордо вьется алый флаг нашей Советской Родины.
В глубоком молчании останавливаемся мы перед рейхстагом и салютуем своему флагу — великолепному знамени только что одержанной победы.
Прощай, Армия, и здравствуй!
Как и тысячи других, я до конца
жизни остаюсь солдатом.
Совсем недавно в моем военном билете появилась запись с печатью: «Исключен с учета Семикаракорским райвоенкоматом за достижением предельного возраста и зачислен в отставку со званием майора в отставке…»
Итак, пришла пора прощаться с армией.
Нет, я не был кадровым офицером, не заканчивал никаких военных училищ и не служил в Советской Армии ни до войны, ни после войны. Срок моей службы был ограничен годами 1941–1945. Должно быть, счастливый случай избавил меня от кровавых и трудных мытарств во вражеском окружении. Не довелось мене, как многим моим друзьям, испытать нечеловеческие муки в фашистском плену. Службу свою в военные годы я нес честно. Как тысячи других, был отмечен боевыми наградами.
Казалось бы, после демобилизации в конце 1945 года неумолимое время должно было стереть с моей памяти все, что пришлось пережить в тяжкие годы войны. Как говорится, иные времена, иные песни… Девятнадцать лет мирной жизни среди донских полей и надречных лесов, ериков, озер и лугов, среди новых друзей, земледельцев и рыбаков, любимый труд, которому отдаешь себя целиком, должны были бы притупить, призрачной дымкой времени затянуть воспоминания об армии, о военных товарищах, тоску по тем, кого уже нет, горечь разлуки с теми, кто остался жив, но трудится где-то далеко от тебя…
Видимо, после отметки в военном билете положено было бы выпить прощальную чарку и становиться вольным казаком. Что ж, дескать, ты выполнил все, что требовала от тебя родная Советская Армия, и можешь чувствовать себя спокойно, как человек, исполнивший свой долг.
Но вот я держу в руках военный билет, смотрю на последнюю в нем короткую запись: «Исключен с учета», и нет покоя в моей душе. Горькая обида лежит у меня на сердце, и хочется мне протестовать и жаловаться кому-то, но протестовать я не могу, а жаловаться некому. Все тут законно и правильно. Вина всему — время.
