Уже перевалило за полночь. Туман начал редеть, и на небе появились редкие темно-синие просветы с холодными блестящими звездами. Воздух сделался суше, морозней. Набухшие от влаги ватные телогрейка и брюки начали покрываться ледяной корочкой, постепенно превращаясь в подобие рыцарских доспехов. Бреду, не разбирая дороги. Наткнулся в поле на следы гусениц. Но сколько я ни разглядывал отпечатки траков, пытаясь по рисунку определить, чьим танкам принадлежат следы, ничего не вышло: наслежено сильно и темнота мешает.
Часам к трем пополуночи мне уже стали мерещиться вдали огоньки. Напрягая последние силы, черепашьим шагом тороплюсь к ним, но прихожу к полосе нерастаявшего снега, лежащего на южном склоне какой-нибудь балки либо вдоль опушки рощицы. Огибая один такой гай, слышу вдруг невнятные и глухие, словно подземные, голоса. Не веря, замираю на месте как вкопанный и весь превращаюсь в слух. Стою долго, пока не долетело до моих ушей несколько исконно русских словечек, произнесенных погромче других. Весь трепеща от радости, устремляюсь на голоса и через десятка два шагов натыкаюсь на невысокий бугорок, очевидно накат землянки или блиндажа. Голоса бубнят под ним. Обхожу укрытие кругом и, отыскивая вход, спускаюсь по земляным ступенькам к двери и стучу в нее кулаком. Отозвались из глубины неприветливо:
– Кого там еще несет? Наши все дома. Топай дальше! А здесь и так тесней, чем селедкам в бочке.
Привалясь плечом к двери и отдыхая, объясняю, что места мне не нужно, а нужен офицер. Но офицеров в блиндаже не оказалось. Никто из солдат (это были пехотинцы, уставшие до смерти месить грязь целыми сутками во время преследования противника) не знал, в каком направлении находится село Багва. Они только подивились моему вопросу.
Вздохнув, продолжаю путь. Зачем и куда? Вот идиотское положение! Опушка кончилась, и я снова в поле. Перехожу через балки и балочки, несколько раз в низких местах, особенно возле ручьев, так увязал в цепкой грязи, что нога выдергивалась из сапога. Приходилось его вытаскивать руками за ушки и потом шлепать босиком до уцелевшего снежного островка, где можно было вытереть ногу о снег, присесть и намотать мокрую портянку, а затем натянуть раскисший сапог.
После одного из таких обуваний у меня не хватило сил подняться на ноги, и я спокойно повалился спиной на снег.
Лежать без движения было так приятно, что глаза мои сами собою закрылись... В голове вяло ворочалась мысль: засыпать нельзя. Но в тот момент мне было наплевать решительно на все: тяжелое забытье неумолимо овладело мною... Не знаю, как долго это длилось, но только я почувствовал, что мой затылок, защищенный летним шлемофоном, сильно ломит от холода, а под неподпоясанным ватником вовсю хозяйничает ядреный утренник. Это взбодрило меня, и я начал шевелиться. Сперва я перевернулся на живот, затем с трудом приподнялся на четвереньках и наконец медленно принял вертикальное положение. Было только четыре часа. Идти страшно неудобно в расквасившихся сапогах, которые то и дело норовят соскочить с ноги. Подтягивать их давно надоело, и поэтому плетусь почти на голенищах.
Примерно через полчаса натыкаюсь на явственные многочисленные следы солдатских сапог и тележных колес. «Кто ж это прошел? – устало гадаю я, тупо разглядывая широкую полосу следов. – Скорее всего – наша пехота... А если нет?» И все-таки иду в ту сторону, куда следы сапог повернуты носками. Минут через тридцать следы вывели меня на проселок, не разбитый колесами и гусеницами, и двигаться стало немного полегче, а вскоре справа от дороги вырисовался в посветлевшем тумане большой черный стог. Я было направился к стогу, собираясь зарыться в него поглубже и заснуть, но поборол в себе это желание и потащился дальше, рассуждая, что теперь уже недалеко должен быть какой-нибудь населенный пункт.
На мое счастье, так оно и оказалось! В 5 часов 35 минут я увидел впереди темные крыши, а подойдя вплотную к селению, – и беленые стены хат. Мертвая тишина вокруг. Прижавшись к стволу придорожного дерева, озираюсь по сторонам. Никого. Осторожно, стараясь не хрустеть льдом, затянувшим дневные лужицы, приближаюсь к первой хате. Окна в ней забиты крест-накрест досками. В соседней тоже. Третья показалась мне обитаемой, так как стекла в окошках были целы, а одно, разбитое, заткнуто тряпьем. Крадучись, медленно обхожу хату слева и, став под дверью, слушаю. Изнутри ни звука. Теперь надо проверить, не заперта ли дверь, потому что на Украине от своих не закрываются. Так было во всяком случае летом и осенью прошлого года при освобождении Левобережья. Ну а если дверь на запоре – дело мое швах и надо уносить ноги. Затаив дыхание, нажимаю на дверь – она вдруг легко распахивается, и я, потеряв от неожиданности равновесие, с грохотом обрушиваюсь через невысокий порог на пол хаты, а ноги мои остаются на улице. Тяжело приподнимаю голову: ко мне из угла спешит женщина, держа в руке картонную немецкую плошку с мигающим огоньком. Наклонившись и осветив мое лицо (не представляю, что на нем было написано), она поставила светильник на грубку (лежанку), подхватила меня под мышки, и совместными нашими усилиями мои четыре с половиной пуда были выволочены на середину комнатки.
– Немцы есть, мать? – прохрипел я вместо приветствия, когда дверь захлопнулась.
– Втиклы у ничь.
– Какое это село?
– Чорна Камьянка.
– А до Багвы от вас далеко?
– Дванадцять киломэтрив. Шляхом.
Она помогла мне усесться на табурет возле теплой печи и, посмотрев на мою одежду и сапоги, захлопотала возле меня, горестно приговаривая:
– Ой, лышенько мое! Роздягайся, хлопэць. Давай допомогу. Трэба усэ сушиты. А ты покы лягай, поспы.
Кажется, я возражал, бормоча, что мне надо спешить к машине, которая осталась в поле, что меня ждет больной товарищ и мне бы чуть-чуть передохнуть да идти назад, но глаза мои закрывались сами собой, и женщина, не слушая меня, проворно стянула с моих ног пудовые от налипшего чернозема сапоги, помогла мне вылезти из заледеневших доспехов, с которых в тепле потекла на пол вода. Ноги у меня словно чужие, и с помощью хозяйки я делаю три шага до топчана, стоящего вдоль стены напротив печи. Пересохшим, непослушным языком прошу у хозяйки воды и, с жадностью осушив целый ковш, валюсь на спину, сжимая в правой руке корж, который успела мне сунуть добрая женщина. Есть совсем не хочется, вернее, просто сил нет. Откусив раз, медленно жую, не ощущая вкуса, и тотчас засыпаю как убитый.
Пробуждаюсь словно от внезапного крепкого толчка. В хате уже светло: в оконце заглядывает веселое солнце. Лежу, как сон застал, на спине, рука с надкушенным коржиком-колобком – на груди. Гимнастерка осыпана черными маковыми зернышками. Проспал целых три часа! На моих танковых – 9.00. При мысли о машине в поле подхватываюсь, но тут же и плюхаюсь задом на топчан: ноги одеревенели, не гнутся; икры больно, и в паху тупая боль.
