Солнце быстро затмилось. Адель Гюго воспользовалась отсутствием мужа и прибегла к мере весьма действенной, жестокой и достойной осуждения. Из Булони, где она находилась с детьми, она написала Антенору Жоли:
"Вы, наверно, удивитесь, что я вмешиваюсь в дела, которые в конечном счете касаются только вас и моего мужа. Однако, сударь, я, думается мне, имею некоторое право поступать так, раз я вижу, что успех пьесы Виктора поставлен под угрозу, и притом добровольно. А ведь так оно и есть, по крайней мере я этого боюсь, поскольку роль королевы отдана особе, которая была одной из причин шумихи, поднявшейся вокруг "Марии Тюдор"... Общественное мнение, справедливо это или нет, настроено не в пользу таланта мадемуазель Жюльетты. Я питаю некоторую надежду, что вы найдете способ передать эту роль другой актрисе. Нечего и говорить, что я имею тут в виду только интересы дела, оттого и настаиваю на этом. Мой муж, интересуясь этой дамой, оказал ей поддержку, и она поступила к вам в театр. Прекрасно! Но я не могу допустить мысли, чтобы все это дошло до того, что будет поставлен под вопрос успех одной из прекраснейших пьес..."
Адель приписывала свои тревоги заботам о художественном успехе драмы, а на самом деле в ней говорила ревность; она попросила Антенора Жоли держать ее вмешательство в строжайшей тайне, погрешив таким образом против честности в своих отношениях с мужем. Директор испугался и по возвращении Гюго сообщил ему, что роль королевы он отдал Атала Бошен, которая для этого достопамятного выступления приняла настоящую свою фамилию - Луиза Бодуан и которая имела бесспорные права на главную роль, так как была любовницей Фредерика Леметра.
Гюго ничего не знал о письме Адели и не стал протестовать, так как в глубине души разделял опасения, высказанные ему Антенором Жоли. Печальную для Жюльетты весть он сообщил ей очень осторожно, - говорил не о том, что у нее недостает таланта для этой роли, а во всем обвинял интриги и предрассудки. Удар был очень жесток. "Какой ты был добрый со мной, мой бедненький, любимый мой. Я всегда хорошо чувствую все твои старания скрыть нанесенное мне оскорбление или утаить свое горе. Очень ценю это, очень..." Постановка "Рюи Блаза" оказалась для Жюльетты долгим мучением: "Мне очень грустно, мой бедненький дружок, ношу в душе траур по чудесной, дивной роли, умершей для меня навсегда. Мария Нейбургская никогда не будет жить через меня и для меня. Ты и представить себе не можешь, как мне горько. Потеряна последняя надежда. Для меня это страшный удар". Потом эта преданная, самоотверженная женщина заказала себе для премьеры новое платье, а на спектакле аплодировала так усердно, что разорвала перчатки. Вместе с ролью в "Рюи Блазе" исчезла для нее последняя надежда вернуться в театр, зарабатывать на жизнь для себя и для маленькой Клер. Что будет с нею, если когда-нибудь Гюго ее бросит? Но даже если он останется ей верен, как будет страдать ее гордость! Всю жизнь тебе одно названье - содержанка!
В течение года в ней зрела мысль, что если она не в силах создать себе независимое положение и не может рассчитывать на законный брак, то для нее спасением было бы "моральное освящение их любовного союза". Быть его женой по духу и сердцу - вот чего она хотела. На физическую верность этого фавна, окруженного целой сотней нимф, она совсем не рассчитывала. Кокетливость, продуманная прическа были тут явным признанием, так же как и слишком частое его отсутствие на ложе в квартире Жюльетты на улице Сент-Анастаз: "Истинно, истинно говорю вам: всякий мужчина, не исполняющий обещания своего, прослывет дурным возлюбленным, а тот, кто вечером посмотрит, положен ли в ногах постели его ночной наряд, прекрасно, однако, зная, что вернется он лишь поздним утром, считаться должен дурнем. И сказала тогда Жужу своему Тото: "У вас нет здравого смысла: вы допускаете, чтобы падали на съедение червям прекрасные плоды души, вместо того чтобы срывать их с любовью и вкушать с наслаждением, как чудесные плоды из райского сада"..." Жюльетта по крайней мере хотела быть уверенной в прочности их связи, хотела следовать за возлюбленным повсюду и иметь неписаное право вставать между ним и другими женщинами.
На эти просьбы и сердечные излияния Гюго в 1839 году отвечал хмурым ворчанием. Он был всем недоволен, его преследовали неудачи. "Рюи Блаз" имел средний успех. Интерес к романтической драме падал. Строгий критик Гюстав Планш вынес "Рюи Блазу" суровый приговор: "Это вызов здравому смыслу и хорошему вкусу... Возмутительный цинизм... Ребяческое нагромождение невозможных сцен. Господин Гюго слишком рано познал славу... Он замкнулся в самообожании, как в крепости... От этой чрезмерной гордыни до безумия один шаг, и господин Гюго сделал его, написав драму "Рюи Блаз"..." Но если тут и было безумие, то уж больше со стороны критика, чем автора. Мелодраматический характер этой пьесы мог не понравиться, но как же отрицать ее красоты? Однако новое поколение ненавидело, как Сент-Бев, "слова с заглавных красных букв, украшенных золотыми позументами, как придворные лакеи в его драме".
Но Гюго уже работал над новой драмой - "Близнецы" и говорил, что он совсем изнемог. Жюльетта с тревогой задавалась вопросом, только ли работа была причиной его усталости. "Здравствуй, бегемот, здравствуй, королевский тигр", - говорила она своему грозному любовнику. Когда она жаловалась, Гюго клялся, что он никогда никого, кроме нее, не любил по-настоящему. Были ли это просто успокоительные слова, которые говорят мужчины? Она не хотела ему верить и требовала, чтобы исключительный характер их любви был подтвержден клятвой - не перед людьми, а перед Богом. В ночь с 17 на 18 ноября 1839 года он дал на это согласие. Он поклялся, что никогда не покинет ни Клер, ни Жюльетту. Она же обещала навсегда отказаться от театра. Это было не сделкой, но мистическим бракосочетанием, а для Клер Прадье - удочерением.
Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 18 ноября 1839 года:
"Чтобы все было как должно при нашем бракосочетании, я испытала такое же волнение, как и в первый день нашей близости. Несказанное счастье, небесное блаженство, бессонница, изумление... Все это было нынче ночью, едва ли я спала несколько часов, хотя встала очень поздно. Словом, мой бедненький, обожаемый мой, почти что муж мой ("почти" мало значит), сегодня утром, пробудившись и читая молитву, я чувствовала себя новобрачной. Да, да, я жена твоя, правда ведь, обожаемый мой? Ты можешь, не краснея, признать меня своей женой, и все же я прежде всего твоя любовница, это мое первое имя, имя, которое я ценю превыше всего и хочу сохранить..."
А Гюго? Каковы были его чувства? Он восхищался щедрой красотой этого благородного и великодушного создания, этой смиренной и страстной любовью. Он был благодарен Жюльетте за семь лет счастья, возвратившего ему веру в себя; он часто и серьезно обязывался быть отцом для маленькой Клер, несчастной из-за ее ложного положения; и тем не менее он по-прежнему заставлял "свою мистическую супругу" вести нелепую, затворническую жизнь, при которой она не могла ни подышать воздухом в саду, ни пройтись по бульвару. Деревом считай трубу своей печки, а солнцем - карселевскую масленую лампу, - такое существование было пыткой для бретонки, любившей простор полей. "Тото, Тото, вы не очень-то любезны со мной!" Действительно, не очень любезен, тем более что себе-то он позволял разные причуды и измены. Но правила созданы не для гениев. Ego Hugo. Однако в 1840 году они два месяца путешествовали вдвоем по Бельгии, побывали в Кельне и в Майнце. Тогда-то он и увидел Шварцвальд, Черный Лес, название которого в детстве вызывало в его воображении картину сумрачной и страшной лесной чащи. Они доехали до Рейна. Видели белесое небо сквозь пролеты черных стрельчатых арок, руины старых башен, поросшие кустарником. Во время путешествия он был, как всегда, "очаровательно добрым и ласковым". Любовь их лучше всего расцветала в непривычной обстановке.
