Оператор вручил мне шесть кассет, и телевизионная группа покинула деревню. Я успокоился — теперь рано или поздно правда выйдет наружу.
Потом была встреча в редакции еженедельника «Аргументы и факты». Там накрыли роскошный стол, и во время трапезы я отвечал на вопросы главного редактора и его заместителей, Каким-то образом текст беседы попал к Черномырдину. По Москве поползли невероятные слухи: я, дескать, рассказал про больную почку Наины Иосифовны, выболтал тайны семьи президента. Сейчас ясно, кто именно обострял ситуацию. Но в тот момент я наивно переоценивал противников: надеялся, что хотя бы после моей отставки их головы будут заняты чем-то существенным, например планами проведения реформ.
Надо отдать должное «Аргументам и фактам»: несмотря на утечку приватного редакционного разговора, они напечатали именно то интервью, которое я дал этому еженедельнику. Сохранили и ключевую фразу о том, что Анатолий Чубайс исполняет роль регента при больном президенте.
Печатная блокада хотя бы частично была прорвана. Ко мне повалили иностранные журналисты. Я часами просиживал под включенными юпитерами, наговаривал сотни метров магнитофонной пленки и удивлялся: почему совершенно разные люди задают абсолютно одинаковые вопросы?
К тому временя я уже начал работать над этой книгой. Диктовал на магнитофон по одной кассете в день и еще до конца не верил, что решусь сказанное опубликовать. Мне передавали, как плохо себя чувствует Ельцин и какие дерзкие планы вынашивают «победители», лишь бы только заставить меня молчать. Но чем настойчивее они добивались молчания, тем меньше оставалось желания держать язык за зубами. Такое поведение не имело ничего общего с банальным упрямством или местью. Я вдруг осознал, что ничьих разоблачений не боюсь.
За три дня до первой пресс-конференции в гостинице «РэдиссонСлавянская» меня предупредили: все готово для моего ареста и в ближайшие часы он произойдет. Пришлось скрыться, «уехать в Разлив».
В сугубо мужской компании я поселился на подмосковной даче. Она была огорожена высоким деревянным забором, и только с верхних этажей соседних домов можно было разглядеть, кто именно прогуливается по бетонным дорожкам.
Сад был усыпан спелыми яблоками. Мы их поднимали с земли и грызли немытыми. Хозяин дачи, мой коллега, оказался на редкость практичным. Даже в период вынужденного заточенья, в стесненных бытовых условиях мы питались горячим супчиком. Он его варил из пакетиков и никак не мог правильно рассчитать количество добавляемой воды — ложки в этом супе стояли неподвижно.
Наступил день пресс-конференции. С утра мне доложили обстановку — офис в гостинице «Волга» под усиленным наблюдением, подъезды к гостинице под контролем, придуман план, как мою машину не подпустить к входу… Но ровно без семи минут первого я переступил порог «Рэдиссон-Славянской».
Организаторы ликовали — пришло рекордное число журналистов за весь период существования международного прессцентра. До меня в этом же зале давал пресс-конференцию Чубайс, но такого ажиотажа не вызвал. Многим не хватило стульев, кто-то расположился на полу, а самые находчивые журналисты забрались на сцену, встали за спиной и едва ли не в ухо задавали вопросы.
Почти час длилась пресс-конференция. Среди публики я заметил доверенных людей Гусинского-Березовского. Их постные, угрюмые физиономии стали для меня лучшим показателем успеха — значит, я повел себя так, как им меньше всего хотелось.
По телевидению, во всех выпусках новостей постоянно показывали коротенькие отрывки из моего выступления. А на следующий день скандал раздули газеты. Главная цель была достигнута — «втихаря», бесшумно отправить меня в тюрьму стало невозможно.
Дальнейшие события не имеет смысла описывать подробно. Из Тулы пришло письмо от местных жителей, они предлагали баллотироваться в депутаты Госдумы. И я решился. Меня поддержал генерал Лебедь. О нашей совместной с Александром Ивановичем акции в Туле президент высказался, мягко говоря, туманно: «Как тот такой же, так и этот, понимашь…»
В гневе Борис Николаевич подписал Указ, согласно которому меня должны были уволить со службы с несправедливой формулировкой. Я обратился с иском в суд.
Ельцина готовили к шунтированию, а я задумал подлечить колени. По иронии судьбы нам сделали операции в один день. А прежде я прооперировал свою здоровую носовую перегородку ради шефа. Борис Николаевич боялся хирургического вмешательства, и врачи никак не могли уговорить его лечь на стол. Я выступил в роли подопытного кролика. Точнее, быка. Мой благополучно «разбитый» докторами нос прибавил храбрости президенту. Но это было, кажется, так давно…
А прошлой осенью в больнице меня захотела навестить Татьяна. Папа сильно страдал от одиночества, а нянчиться с ним умел только я. Но визит, слава Богу, не состоялся.
Выборы в Туле, несмотря на козни Чубайса, я выиграл. Дошло до абсурда: за пару дней до голосования пришлось взять под охрану одного из конкурентов — московская «команда» цинично задумала его устранить, чтобы сорвать выборы.
А суд с президентом проиграл. Узнав, что интересы Ельцина представляет адвокат Резник, даже усомнился: а знает ли Борис Николаевич о судебном процессе? Шеф терпеть не мог Генри Марковича, называл его губошлепом и сочувствовал тем, чьи интересы отстаивал этот защитник.
В зале суда, на заключительном заседании я произнес короткую речь:
— Понимаю, что мои слова могут быть восприняты как эмоциональные. Первый раз в жизни я нахожусь в суде и вижу, что здесь такие же обыкновенные люди, с такими же заботами и проблемами, как и во всей нашей несчастной стране. Поэтому обращаюсь именно к вашим человеческим чувствам. Я не собирался становиться сутяжником и, может, даже не буду добиваться пересмотра возможного отрицательного решения суда. Хочу лишь заметить: здесь много говорилось об этике. Но о какой этике может идти речь в данной ситуации, если, как выразился Лебедь, оболганного русского генерала предал за пятьсот тысяч сребреников, обнаруженных в коробке из-под ксерокса, человек, который неоднократно был обязан этому генералу своей жизнью. Спасибо.
…Перед сном я иногда вспоминаю какие-нибудь эпизоды из прежней жизни. Весной 95-го мне сделали операцию — зашили грыжу белой линии. Грыжа образовалась из-за чрезмерных спортивных и физических нагрузок, мышцы пресса разошлись, внутренности стали просвечивать через кожу. Врачи настояли на операции. Они просили два месяца на реабилитацию, но Ельцин отвел на все лечение две недели.
На следующий день после операции Борис Николаевич приехал меня навестить. Он прибыл часов в пять вечера и уехал около одиннадцати. Прямо в палате накрыли стол. Пришлось выпивать. Иногда я отходил от стола, прикладывался к подушке. Чувствовал себя отвратительно. Доктора уже в открытую объясняли шефу, что спиртное пациенту противопоказано. Но у нас считалось: если президент приглашает, не пить нельзя. Борис Николаевич — чудовищный эгоист.
