У женщины этой не было другого таланта, кроме таланта любить и быть женщиной. Ведь когда он застрелился, у нее ничего другого в жизни не осталось. Ничего. И — гибель. А он — он тоже не представляет себе, как можно существовать без России. А Родину у него отняли, растоптали. Поэтому он в результате стреляется.
И уж больно хорошая сцена получилась, где два человека, оба выброшенные из этой жизни, рвутся куда-то от своей земли, но, кроме нее, ничего другого не могут себе вообразить. И ничего у них не осталось, кроме их любви. И выбросили эту сцену именно затем, чтобы не показать, будто белогвардейцы могут так любить. Они на фоне других персонажей очень выигрывали, становились главными. Допустить этого было нельзя...
Сцена наша снималась на «Мосфильме» в декорациях. Получилось прелестно, все были восхищены. А когда она вылетела, то там следует уже венчание, и становится просто непонятно: откуда это, почему? Какие-то эпизодики... Где они успели полюбить друг друга? А может, и не полюбили, а вообще неизвестно что... Жаль сцену. Володя ее тоже очень любил. Она делала характер Брусенцова шире, обаятельнее, мощнее, трагичнее».
Из-за вырезанных сцен финал картины получился несколько смазанным. В описанной сцене было ясно показано, что без Родины Брусенцову не жить. Поскольку это осталось за кадром, становятся не совсем понятными его дальнейшие поступки, особенно самоубийство. Ведь на корабль-то, куда Брусенцов так рвался, — он попал. Не из-за лошади же он стрелялся? И уж тем более не в лошадь! Хотя у многих зрителей сложилось именно такое впечатление...
Это был уже 67-й год. Но и тогда еще облик Высоцкого для многих не вязался с его песнями.
Вспоминает Ия Саввина: «...Самое смешное в том, что я знала: существует такой поэт — Высоцкий, песенник. Но эти две фамилии никогда в сознании не соединялись. И лишь когда мы начали сниматься — это был первый съемочный день — ив перерыве пошли перекусить, то там стояла гитара. Володе ее дали, и он начал петь. И первое, что я услышала от него лично, было «Лукоморье». Когда он спел, я в ту же секунду влюбилась в его песни. Ну, абсолютно. Вся целиком, без остатка. Вокруг тоже восприняли его песни с восторгом. Тогда он воодушевился. Спел еще несколько песен, и я, что называется, «с открытой варежкой», спросила: «Володя! А кто все это сочиняет?» Он посмотрел недоуменно, и вся труппа — с явным подозрением, что я немножко не в себе... И только поняв по моему лицу, что я не издеваюсь, а, действительно, темнота непробудная в этом плане, он спокойно сказал: «Моя жена! Все песни сочиняет моя жена». Вот после этого до меня и дошло, что это один и тот же человек».
В этом году в театр приходит работать Иван Бортник. Ученик Любимова в Щукинском училище, он семь лет проработал в Театре им. Гоголя.
Через много лет И.Бортник будет вспоминать свой приход на «Таганку»: «До прихода в Театр на Таганке я вообще не знал, кто такой Высоцкий. Песен его не слушал — у меня тогда и магнитофона-то не было. Так, в каких-то компаниях звучало что-то блатное, хриплое. Подумал тогда: черт, какой-то талантливый, сидевший человек. И все вокруг: «Высоцкий, Высоцкий». Да кто такой, думаю, Высоцкий? А в 67-м пришел в театр, ну и познакомились. На чем сошлись? Не знаю, наверное, детство одно — послевоенное, любовь к поэзии. А потом, видимо, характер у нас схожий».
«Ах, Ваня, Ваня Бортник, тихий сапа. Как я горжусь, что я с тобой на ты», — эти строчки посвятил своему близкому другу Высоцкий. Схожесть интересов и характеров, похожее московское детство, и, скорее всего, обоюдная симпатия очень их сблизили. Они, такие разные, в труппе «Таганки» были ближайшими друзьями, связанными по-мужски и в радости, и в бедах. Владимиру очень нравилось, что Иван любит поэзию и знает много стихов. В их отношениях была даже какая-то заботливость и нежность друг к другу. Так и осталось до конца жизни...
Хлопуше железными цепями перекрыли путь к Пугачеву.
Цепь буквально влипла в горло Высоцкого. Я оцепенел.
Накал страсти, с которой Высоцкий играл, был столь горяч, столь высок...
И при этом — цепь у горла...
Д. Боровский
Сезон 67—68-го годов в Театре на Таганке начался работой над завершением постановки «Пугачева». Этот спектакль рождался очень трудно. Хотя трудности эти были скорее внутренние, творческие, чем те, которые обычно сопровождали выход каждого спектакля и создавались «высшими инстанциями».
Но и тут у «инстанций» не было единодушия. Выдержка из протокола обсуждения спектакля от 16 ноября 1967 года представителями Управления культуры исполкома Моссовета:
...Б.Родионов (начальник Управления культуры): «Сегодня мы окончательного решения не примем. Но общее мнение можно найти, чтобы доложить соответствующим инстанциям выше».
...Представитель Министерства культуры СССР: «...Страстно сыграно, страстно прочитано. Впервые серьезно прочитан Есенин. Пугачев и Хлопуша прочитаны не только страстно, но воспаленно — и это великолепно!..»
Б.Родионов: «...Найдите в себе силы отказаться от мишуры... Если вы не выпустите этот спектакль — это будет преступление».
Премьера спектакля готовилась на 17 ноября, но это был еще последний прогон. Официально премьера состоялась 23 ноября. Об этом свидетельствует следующий документ:
«Приказ
по Московскому театру драмы и комедии
от 23.11.67г.
Дорогие товарищи!
Завершена большая и очень важная для нашего театра работа — работа над спектаклем «Пугачев» С.Есенина. Сегодня состоится долгожданная премьера этого спектакля.
Горячо поздравляем весь коллектив, всю постановочную группу — постановщика спектакля Ю.П.Любимова, художника Ю.В.Васильева, композитора Ю.Н.Буцко с премьерой спектакля...
Приказываю: за активное участие в выпуске спектакля объявить благодарность артистам Губенко Н.Н., Хмельницкому Б.А., Колокольникову О.В., Васильеву А.И., Высоцкому B.C., Бортнику И.С., Иванову В.А.
С премьерой, дорогие товарищи!
Директор театра Н.Дупак».
До Любимова этот спектакль пытались ставить многие, в том числе и В.Мейерхольд, который хотел, чтобы Есенин что-то в поэме переделал. Но Есенин на это не пошел, и постановка не состоялась.
Постановку спектакля Любимов начал с декларации: «Я и другие умные люди считают поэму «Пугачев» лучшим, что сделал Есенин». Сложность состояла в том, что хотя там и были указаны действующие лица, но это была не пьеса, а именно поэма, лишенная сценичности с точки зрения традиционного театра. В поэме нет обычного драматического действия, но Любимов и не рассчитывал на него. Он сам выдумывает театральную природу поэмы и создает спектакль-зрелище, построенный на символике и метафорах. Режиссер ввел действие в контекст: были дописаны дополнительные сцены и персонажи — царский двор, плакальщицы, шуты, мужики.
