Когда Дюк свернул на улицу, Эрнест прошептал: «Притуши фары», открыл окно и уставился на здание банка, ярко освещенное огнями, так что можно было хорошо видеть внутри двух мужчин, работавших с бумагами. Эрнест, разглядывая их, почти весь вылез в окно. Затем он изучил улицу и темные витрины магазина рядом с банком, закрыл окно и разрешил Дюку снова включить фары.
— Что это?
— Аудиторы. Их заставляют проверять мой счет. Если уж им надо тебя поймать, они это непременно сделают.
— Но откуда ты знаешь, чем занимаются эти люди?
— Ну а что еще среди ночи могут делать в банке два аудитора? Конечно, возятся с моим счетом.
— Но что такого ты сделал? Что они могут обнаружить?
— Хотч, когда они хотят тебя достать, они тебя достанут.
Мы подъехали к отелю «Кристиана», рядом с супермаркетом Чака Аткинсона. Дюк помог мне нести вещи, а Эрнест остался в машине.
— Хотч, ты обязан что-то сделать. — В интонациях Дюка звучало неподдельное отчаяние. — Никто им не занимается, и, честное слово, хоть кто-то должен взять дело в свои руки.
— Но я-то что могу?
— Ты видишь, что с ним происходит. Все уже шепчутся об этом, но… Боже мой!
Когда мы вернулись к машине, Эрнест попросил меня прийти к ним завтра утром на завтрак, и как можно раньше:
— Буду ждать тебя.
— Приду рано, — сказал я.
Все первые дни после приезда меня осаждали близкие друзья Эрнеста. Один за другим они делились со мной своими тревогами и страхами. Он страшно изменился. Похоже, у него глубокая депрессия. Эрнест отказывается от охоты. Он придирается к старым друзьям и больше не собирает их по пятницам вечером смотреть соревнования по боксу. Он отвратительно выглядит.
Поначалу я попытался обсудить ситуацию прямо с Эрнестом, как делал это всего месяц назад, когда мы в Мадриде решали вопросы с багажом. Но я оказался слишком наивен. Прежде всего, он не хотел ни о чем говорить ни в своем доме, ни в моем номере — везде якобы стояли жучки и нас прослушивали. Поэтому нам пришлось одеться и прогуляться по берегу Вуд-Ривер. Найдя толстое бревно, мы уселись, и Эрнест принялся повторять весь тот бред, который я уже слышал. ФБР следит за ним из-за Онор. Эти парни — из службы иммиграции, и они собирают против него улики. За что? За развращение малолетних. На его тирады я возразил, что он никогда не был с Онор в Штатах — только на Кубе и в Испании, поэтому американские службы иммиграции не могут ни в чем его обвинять, даже если это правда. Тут он вскочил и принялся ходить вокруг бревна, крича, что она была только его секретаршей и что во всех такого рода обвинениях нет ни грамма правды, но им проще его арестовать, чем выяснить истину. Я пытался показать абсурдность его подозрений, но чем больше говорил, тем больше его раздражали мои слова — я не верил в опасность, которая ему угрожала! В конце концов, я понял, что эта фраза — «развращение малолетних» — сидит в его голове не потому, что она имеет для него какой-то определенный смысл, а просто из-за ее зловещего звучания. Вместо нее с таким же успехом могли фигурировать и другие формулировки — «покушение на жизнь», «преднамеренное убийство» — все, что угодно, лишь бы это смогло стать той дьявольской петлей, которую агенты ФБР собирались накинуть ему на шею.
Эрнесту не терпелось узнать, говорили ли со мной агенты службы иммиграции об Онор и о нем, а когда я ответил, что никто меня ни о чем не спрашивал, он так посмотрел на меня, что было ясно — он мне не верит ни на йоту. И тут мне стало совсем плохо. Я понял, что теперь Эрнест считает и меня участником заговора.
Он снова опустился на бревно. Сейчас он хотел узнать, велел ли я его адвокату, как он меня просил, задекларировать его выигрыш, когда он ставил на Йоханссона — четыре тысячи долларов. Я ответил, что выполнил его просьбу, и все будет сделано, как надо.
— Уже слишком поздно, — мрачно проговорил он. — Ты видел тех аудиторов в банке? Они как раз этим и занимаются.
Нет, возражал я, это невозможно, ведь декларировать выигрыш разрешается в течение года, и у него было много времени в запасе, и наверняка те люди в банке были заняты совсем другими делами. На это Эрнест заявил, что я абсолютно не прав — выигрыши в азартные игры надо декларировать сразу после получения денег, он явно нарушил закон, и теперь ФБР за ним охотится. Затем он предупредил меня, что Вернон Лорд ничего не знает — он отличный парень и всегда к нему, Эрнесту, хорошо относился, и поэтому Хемингуэй не хочет, чтобы Лорд был втянут в это дело. Вот почему Эрнест не позволил Лорду встречать меня.
— Но, Папа, Вернон — твой врач. И вас связывают особые отношения. Ты не должен волноваться о нем.
— Нет, я должен волноваться, — сказал он, — ведь у врачей нет никаких преимуществ в суде.
Тут я решил поспорить с ним. Эрнест знал, что некоторое время я был практикующим юристом, поэтому я попытался убедить его, что хотя бы здесь он ошибается. И чем больше я доказывал ему, что у докторов есть особые права в суде, как, впрочем, и везде, тем меньше Эрнест хотел слушать меня, утверждая, что я абсолютно не знаю законов. В конце концов он заявил, что и я его предал. Этого я уже не мог так оставить. Мы, крича друг на друга, нервно ходили вокруг бревна, и я даже не старался его успокоить. Вдруг Эрнест повернулся ко мне, посмотрел прямо в глаза и с горечью в голосе произнес:
— Давай откровенно, Хотч. Скажи, по-твоему, я кто — лгун или сумасшедший?
Его подбородок трясся, а лицо страшно побледнело.
— Прости, — сказал я. — Забудем об этом разговоре. — И мы медленно направились обратно к дому.
Я пытался уговорить Эрнеста пойти на охоту, но каждый раз он отказывался, уверяя меня, что должен закончить кое-какие дела — иногда это была правда, иногда — нет. Поводом для того, чтобы остаться дома, могло послужить все, что угодно, вплоть до необходимости написать какое-нибудь письмо — адвокату или издателю. Мне казалось, что, если я смогу вытащить Эрнеста на природу, увести из дома, от его тревог и волнений, если заставлю делать то, что он так всегда любил, его душевное состояние улучшится, а настроение поднимется. Я надеялся, что красота осеннего леса и охотничий азарт, который в нем, старом охотнике, непременно должен был возникнуть вновь при виде летящей птицы, поможет ему, и он освободится от своих навязчивых идей, от этой напряженности, сковавшей все его существо. И как-то раз мне все-таки удалось уговорить его пойти на фазанью охоту. Однако все тогда закончилось столь мрачно, что я решил — больше никогда не буду этого делать.
Я собрал всех самых близких приятелей Эрнеста, которые всегда ходили с нами на охоту — Бада Пурди, Пэппи Арнольда, Дога Андерсона и Чака Аткинсона. Чтобы охотиться на фазанов в открытом поле, нужно иметь, по крайней мере, четыре винтовки. В ту осень было мало фазанов, и нам пришлось ехать в Пикабо. Там жил друг Бада Пурди, фермер, который разрешил нам поохотиться на своих землях — огромном пространстве с кукурузными полями, где еще оставались высохшие стебли, лакомая добыча для фазанов — мы уже хорошо это знали.
