— Ты пришла точно, как обещала, — буркнул я. — Я не сержусь, а восхищаюсь. И твоей точностью, и тем, как прекрасно ты гладишь одежду.
Ее живогазетная синяя блузка выглядела идеально — ни одной ненужной складки. Схваченная узким пионерским ремешком, она очень шла Фире. Впрочем, ей шла любая одежда (я уже говорил об этом) — выбор был невелик, зато подбор точен. Фима рассказывал, что Лизавета Степановна как-то восторженно воскликнула:
— Фирочка, тебе бы побольше денег! Ты умеешь так нарядно одеваться…
Гена ждал нас на улице. В саду был приготовлен столик, на тарелке лежали первые черешни — еще не красные, только розовеющие, но уже вкусные. Я увлекся разговором, а не фруктами, Гена тоже не усердствовал — Фира с удовольствием ела их за троих. И очень красиво ела! Она неторопливо подносила ко рту каждую ягодку, неторопливо освобождалась от косточки, неторопливо жевала мякоть. Она рассчитывала каждое свое движение — это требовало от нее больше внимания, чем наш разговор с Геной. Фира (впоследствии я это понял) не ела, даже не кушала — она красочно угощалась. Это был хороший урок, как нужно обращаться с первыми фруктами года! А Генка не оправдал моих ожиданий. Он мямлил, изредка поглядывая на меня — на Фиру смотреть боялся. Его глаза были опущены — словно он что-то выискивал под ногами. Он показал опылитель, притащил из комнаты какие-то машинки — они не очень заинтересовали даже меня.
Когда он ушел за новой порцией черешни, Фира быстро шепнула:
— Мне надоело. И очень нужно домой. Давай уйдем!
Я выбрал удобный момент и сообщил об этом Гене. Он проводил нас до ворот.
Когда его домик скрылся за деревьями, Фира схватила меня за руку и потянула в сторону.
— Ты куда? — удивился я. — Тебе же надо домой!
— Уже не надо. Сегодня воскресенье, уроки я сделала еще вчера. Здесь хорошо, хочу погулять. Или ты против?
— Я никогда не против того, чтобы погулять. Пойдем в Дюковский сад!
Конечно, это был самый запущенный и грязный из городских парков. Но зато здесь было мало людей, а его нечищеные озера и пруды, несмотря ни на что, оставались красивыми.
— Как здесь чудесно! — восхитилась Фира. — Я тут никогда не была. А ты?
— Я хожу сюда каждый свободный день.
— А куда еще ты ходишь?
— Больше всего люблю Хаджибеевский парк — там самые большие в Одессе деревья. Их посадили турки — еще до основания города. Но в парк нужно ехать на трамвае до Хаджибеевского лимана — пешком не доберешься.
Фира, похоже, обиделась.
— Почему ты никогда не зовешь меня туда?
— Скоро каникулы, времени хватит. Будем ходить по всем паркам Одессы. А еще я покажу тебе катакомбы.
Она брезгливо передернула плечами.
— Фу, подземелья! Терпеть не могу погребов. В нашем полно пауков и жаб — даже войти противно.
Я объяснил: катакомбы — это не сырые погреба, а огромные сухие туннели в толщах ракушечника. Но Фиру, судя по всему, не переубедил.
Она прыгала с кочки на кочку, с наслаждением погружала ноги в траву. Вокруг потемнело, в небе зажглась Венера, за ней высыпали звезды. Ночь шла безлунная, в Дюковском саду еще не додумались возводить столбы и вешать на них лампочки — небесная иллюминация ожидалась хорошей. Я пообещал Фире звездное торжество.
— Очень красиво, очень! — сказала она задумчиво. — В небе начинается торжественный пленум звезд — и на него приглашены мы с тобой.
Я часто потом вспоминал это определение ночного южного неба — и всякий раз оно поражало меня своей точностью. Звезды перемигивались, то притухая, то вспыхивая, — выступали одна перед другой, как ораторы на пленумах, только молча.
— Помнишь ту ночь в парке Гагарина, когда проходил пионерский сбор всех отрядов города? — спросила Фира. — Ты тогда показывал нам звезды и называл их имена, а девочки дарили их своим ребятам. Я преподнесла Фиме Полярную звезду — она очень похожа на него своей важностью и идейностью. Васе досталось целое созвездие — Дракон, как раз по его жуткому характеру. А тебе Рая подарила Сириус.
Я смутился.
— Она сделала это, когда все отошли.
— Знаю. Я поняла, что она хочет побыть с тобой наедине, а потом спросила: зачем? Она призналась, что при всех постеснялась делать такой роскошный подарок. Где сейчас этот Сириус? Покажи.
— Сириус — зимняя звезда. Весной его можно видеть только глубокой ночью, а сейчас вечер.
— Жаль… Придется ждать до зимы. Ты по-прежнему переписываешься с Раей?
Я чувствовал, что разговор этот не сулит ничего хорошего. И напоминание о Рае было опасным. Они никогда не дружили, Рая и Фира, — обе слишком выделялись среди других девочек, а потому соперничали. Эти имена нельзя было соединять.
Я стал осторожничать.
— Как тебе сказать? Немного переписываемся.
— Что значит немного? Два раза в неделю, а не два раза в день?
— Два раза в день никогда не бывало.
— Значит, два раза в неделю было?
— Не считал. Возможно. Но сейчас — нет. Я не получал от нее писем недели три.
— Сочувствую. Наверное, очень переживаешь?
Я всем нутром ощутил, что наш диалог становится очень небезопасным — и резко переменил его направление.
— Переживаю, но не очень. Меня гораздо больше беспокоишь ты, а не Рая.
— Вот еще новость! Чем я тебя беспокою?
— Тем, что в такой хороший вечер ты начала совсем не нужный разговор.
Она захохотала и прыгнула вперед. Она бегала хорошо, я — отлично. Ей не удалось бы удрать даже ясным днем, а сейчас сгущалась тьма. Впрочем, Фира и не хотела убегать.
Я нагнал ее у дерева, схватил за плечо. Тяжело дыша, она уткнулась мне в грудь. Всей убыстренной от бега кровью я ощутил, что должен прижать ее к себе и поцеловать. Но я еще никогда не целовал девочек — и жалко струсил. У меня перехватило горло.
— Пойдем, — сказал я хрипло и оторвал ее от себя.
— Да, надо идти, — вяло отозвалась она.
Мы молча вышли из парка. Постепенно я успокоился. К Фире вернулась природная насмешливость.
— Отчего молчишь? Что, ногу ушиб? — поинтересовалась она без тени сочувствия.
— С чего ты взяла?
— Ты так мчался… Я боялась, что сшибешь какое-нибудь дерево.
— Я сломал только один сиреневый кустик.
— Это ты в темноте увидел, что он сиреневый?
— Нет, узнал по запаху. У меня собачий нюх.
— Рада за тебя! А я боялась, что ты рухнешь — на меня или к моим ногам. Это было бы ужасно…
На улице светили фонари и ходили люди. Я мог не опасаться, что она примет мои слова слишком всерьез — и поэтому стал дерзить.
