Тут Тарасова, которой стало противно, отказалась быть главным редактором. Её, правда, уговорили остаться, но ещё года через три она всё же ушла, проработав в журнале более двадцати лет. Короче говоря, Романов искал союзников там, где по нашему мнению искать их никак не следовало. Мы (эмигранты третьей волны) с этими его «здоровыми силами», естественно, дела иметь не хотели, и я, взяв слово, сообщил ёрническим тоном всем членам «руководящего круга», что теперь-то всяких внедрённых из СССР во Франкфурте заметно прибавится, так вот пусть эти «здоровые внедрённые силы» нас и заменят. «А выступление М. против журнала «Грани» содержит, – сказал я, – несколько фраз, буквально выдернутых из доклада Жданова «О журналах „Звезда" и „Ленинград"». А надо сказать, что я подготовился к выступлению – я ведь, как всегда жил у Тарасовой, которая прекрасно знала, о чем пойдет речь на заседании. Так что доклад Жданова я взял у Тарасовых с книжной полки и нужные цитаты там заранее нашел.
После того, как я процитировал выбранные мною фразы из Жданова, кто-то сбегал в помещение библиотеки и принес, не доверяя моим словам, указанный доклад. Я быстро нашёл в нем то, что нужно, показал Романову и Артёмову, а потом еще и прочел вслух. Это привело к немой сцене. Что было дальше, не знаю: Арик Вернер, Юра Чикарлеев и я ушли с этого совещания, и вообще из НТС. Выйдя на воздух, Юра Чикарлеев сказал, что лучше уж пойти в пивную, чем торчать на заседании и смотреть, как «Романыч» снимет пиджак, наденет его навыворот и окажется в советском кителе с голубыми погонами, которые М. ему, наверное, уже привёз из Москвы.
С издательством «Ардис» я в 1980 году ещё не был знаком, так что не к кому мне было обратиться с моей новой книжкой «Европа-остров». В результате, набор я сделал сам, а типографию мне предложил оплатить Алик Гинзбург (как он выразился, «из шальных гонораров за выступления в США»), на что я с благодарностью согласился. Эта вторая моя книга на западе вышла с обложкой начинавшего тогда художника Ясика Горбаневского и под маркой моего собственного крохотного издательства «Ритм», выпустившего до того несколько книжек разных поэтов, не публиковавшихся в СССР [118].
Но я опять сильно нарушил приличную солидную хронологию, так что придется вернуться назад в 1974 год. В конце 74 года в Париж приехал Владимир Максимов. Он поселился на улице Лористон 11-бис, около Триумфальной Арки, в свободной квартире инженера Ниссена. А. А. Ниссен был из первой эмиграции и познакомился с Максимовым ещё в Москве, когда приезжал туда, как турист. Через какое-то время Максимов лично получил финансирование для журнала, задуманного им и Синявским ещё в Москве. Идея была – соединить силы литераторов из всей Восточной Европы. По предложению А. Д. Сахарова журнал был назван «Континент». Он начал выходить с осени 1974 года.
Редакция была в Париже, в том же доме, где жил Максимов, типография во Франкфурте (она принадлежала «Посеву и называлась «Полиглот»), а финансирование приходило от берлинского «короля немецкой печати» Акселя Шпрингера. [119] Я несколько раз ездил с Максимовым в Берлин к Шпрингеру в качестве переводчика, так что познакомился с этим незаурядным человеком, известным немецким издателем и журналистом. Он же организовал как-то в Западноберлинском «Дворце Конгрессов» первую всемирную конференцию «Континента». Изредка Шпрингер писал и материалы в «Континент», они всегда шли в моём переводе [120]. Шпрингер был не лишён истинно немецкого юмора: высоченное здание своего основного издательства «Ульштайн-Пропилеен» он построил прямо над пресловутой Берлинской стеной. Так что гигантские световые буквы – названия издательства и важнейших принадлежащих ему газет, естественно строго запрещённых в ГДР – висели высоко над Восточным Берлином, дразня и государственных гусей ГДР и советских хозяев их.
Однажды Марья Синявская, поначалу недолго работавшая в редакции «Континента», предложила мне перевести для четвёртого номера журнала «несколько сонетов» чешского поэта Ярослава Сейферта и пообещала принести подстрочник. Я тут же попросил её достать мне и чешский текст, считая, что как-нибудь, хоть отчасти, но худо бедно читая по-польски, я в чешском тексте разобраться смогу, а никакой подстрочник не может дать поэтической сути, особенно звучания, которое для меня всегда было особо важным. В данном случае, русский подстрочник был очень тщательно сделан чешским физиком Франтишком Яноухом и его женой Адой Кольман, жившими тогда в Стокгольме. Это оказалась, старательно отредактированная, заглаженная проза, но без неё мне всё же пришлось бы туго. Когда Марья принесла чешский текст, я открыл стихи и увидел, что речь идет не о «нескольких сонетах», а о венке сонетов под названием «Праге». По подстрочнику этого понять было нельзя, поскольку его тщательный, грамотный и «залитературенный» русский язык пренебрегал «всякими повторениями» – поэтому венок и верно был в подстрочнике не венком, а действительно «несколькими сонетами». Я к этому времени запасся хорошим чешско-русским словарём, так что радостно ухватился за задачу – перевести венок венком! Кажется, переводных венков в русской поэзии еще не было. Причем, случилось так, что этот венок был впервые опубликован в «Континенте» в моём переводе – а по-чешски по цензурным причинам его не печатали еще несколько лет!
Через несколько дней после выхода четвёртого номера «Континента» старик Ярослав Сейферт позвонил из Праги в редакцию, узнал мой телефон и, перезвонив мне, на прекрасном и сочном русском языке благодарил в таких выражениях, которые, несмотря на всю мою хвастливость, я все же приводить тут не буду. Я и до сих пор считаю, что этот венок – одна из моих главных удач, наряду с Эдгаром По и Сильвией Плат, которую я перевел уже в конце девяностых годов. Так что я помещаю Сейферта [121] в каждую свою книгу, в которой есть хоть какие-то переводы. Уже в «перестроечное» время венок был перепечатан журналом «Иностранная литература» со статьёй того же Франтишка Яноуха. А позднее Евгений Витковский включил этот венок в свою пузатую антологию переводов «Строфы Века – 2» [122].
Видимо, Сейферт сказал что-то хорошее про меня и Володе Максимову, потому что Володя при встрече отвесил мне несколько неуклюжих комплиментов на эту тему. А вскоре он пригласил нас с Ветой работать в редакции. Сначала Вету, которая ушла для этого из «Русской Мысли», а потом и меня. Вете Максимов поручил отдел критики, а я заинтересовал его поначалу, как переводчик и человек, участвующий в переправке книг в СССР. Максимов справедливо решил, что у меня налажены кое-какие каналы, по которым вполне могут идти из СССР рукописи для «Континента». В общем, мне поручалась организация переправки рукописей на Запад. Мою работу мы иронически назвали отделом писем: ведь в каждом журнале есть такой отдел! Только решили, что в силу специфических условий «детективной» работы, будет лучше, если имя того, кто этим делом занимается, на обороте обложки в списке сотрудников журнала присутствовать не будет. Но конспирация была, как сказал Некрасов, «ух, ещё та», поскольку моё имя в полном виде или в форме инициалов всё равно присутствовало почти в каждом номере «Континента», только не в списке сотрудников, а в оглавлении.
