Иногда бывал Володя даже человеком «церковным». Но религиозность его была какая-то интеллигентская, с философствованьем, и потому мои весёлые кощунства его не шокировали. У него была отличная память, и начитан он был невероятно, при этом очень бессистемно, с огромными неожиданными пробелами.
У него было одно очень мне близкое и нечасто встречающееся свойство: всякий раз он начинал писать с чистого листа, перешагнув через всё, что написано в прошлом… Уменье и писать и жить, не таща на себе груз прошедших лет. Изредка он писал и стихи, но очень стеснялся и показывал их, вроде бы, мне одному, зная, что ни льстить, ни ругаться попусту я уж точно не стану.
На отдел поэзии в «Континенте», претендовал и я и Наталья Горбаневская. Володя решил, что составлять подборки стихов мы с ней будем через номер. Скоро, конечно, всё смешалось, четкая очередность нарушилась, и все двадцать лет мы с Наташей переругивались, поскольку подход у нас совершенно не совпадал. Горбаневская отчего-то старалась публиковать побольше «крайних модернистов» или «абсурдистов», при том, что сама не относилась ни к тем, ни к другим. Впрочем, и поэтам со склонностью к абсурду Наташа иногда, без всяких оснований, тоже ставила палки в колёса. Старый поэт, обереутствовавший Игорь Чиннов, писал мне как-то из Майами:
«.Ке фер-то, фер-то ке?» – спрашивал генерал в рассказе Тэффи. Так вот, кстати, о «Континенте»: охотно бы послал стихи, да боюсь. Наташа Горбаневская не числит меня среди своих фаворитов. Не хотелось бы ткнуться в захлопнутую дверь. Что скажете?…».
Что я мог сказать старику? В утешение ему напечатал в следующем номере свою рецензию на его очередную книгу стихов. Я и поныне считаю, что Наташа охотно печатала только тех поэтов, которые работали в совершенно несвойственной ей манере, хотя бы просто в силу разности поэтического подхода. И глядя на это, я вспоминал Твардовского, который на вопрос, почему в «Новом мире» печатаются плохие стихи, ответил, что так и должно быть у редактора-поэта: если он, Твардовский, к примеру, торгует селёдкой, сосед пусть лучше хоть кружевами торгует, но не селёдкой же!
Самым любимым делом Наташи были корректуры. Тут она разгуливалась, как могла. Она словно бы питалась корректированием. Кто-то во Франкфурте нарисовал карикатуру: Наташа на четвереньках, хвостатая и с корректурой в зубах, вроде собаки с костью, урча, убегает за угол дома… Ещё одна забавная деталь. Наталья очень просила нас всех в редакции, не материться в её присутствии: «Я всё буквально тут же вижу», сказала она как-то почти серьёзно. На это Максимов заметил, что чью-то, даже незнакомую маму представить себе в непристойном виде, это ещё куда ни шло, а вот если произносят. моржовый, то что тогда Наташа видит??? Была тогда, как я помню, у неё какая-то субъективная несправедливость… Но при всем при этом поэт она настоящий и ни на кого не похожий! И это главное [125].
* * *
В 1975 году отмечали юбилей Ростроповича. В связи с этим я взял по телефону интервью для «Континента» у знаменитых музыкантов Стерна (США) и Фон-Караяна (Германия), а вот к великому пианисту Артуру Рубинштейну я за тем же интервью просто сходил пешком, он жил, как оказалось, в пяти минутах от нашей редакции. Никогда бы не подумал я, что с огромной авеню Фош, идущей от площади Этуаль к Булонскому лесу можно, пройдя какой-то переулок, вдруг попасть на маленькую площадь, вполне сельскую, всю в платанах и акациях. На неё палисадниками выходили 4 одноэтажных домика, а уж за ними виднелись густые сады, и только за садами – задние стены восьмиэтажных домов на каких-то авеню.
На следующий день после пышного празднования в квартире у Росторповича, он пригласил всех нас на торжественный концерт. В антракте я вместе с французским журналистом Кшиштофом Глоговским вышел в фойе. И тут Кшиштоф представил меня яркой и крупной даме лет на десять постарше меня, которую он называл Тина. Она была в тяжёлом и длинном сером «капе», (накидке-крылатке) и я отметил про себя, что цвет этого капа точно повторяет цвет её глаз. Глоговский извинился, и убежал. А она задумчиво смотрела сначала в пространство, потом на меня:
– Так Вы – Бетаки? Ваш отец художник? Да?
– Был. Он погиб в блокаду в 1942 году. А что?
– Да просто я помню хорошо от моего отца эту фамилию – они в юности вместе работали в РОСТА. Ах, да. Я – Тина С., если вам это что-то говорит.»
Мы разболтались, и в зал на второе отделение, понятно, не пошли. А Тина среди других разговоров предложила мне утром поехать к ее отцу.
– Да, у меня вон внизу, за углом в церковном дворике машина – начал я, но она смело перебила: «Ну, уж нет, в Ниццу на машине? Поедем утренним экспрессом.» И, заметив моё смущение, добавила: «Да вы не стесняйтесь, для меня это не деньги, смотрите на вещи проще. А сейчас.»
Но я перебил её тоже со смехом: «Утренним? Согласен, но. если до утра мы время проведём вместе! А?»
– Ну а почему бы и нет? – засмеялась она. – Я ведь уже месяца два как совсем свободная: с мужем разошлась. Этот Ваш приятель, Кристоф у него в журнале работает. Ну так вот. – она секунду помолчала, и решительным тоном добавила, – выпиваю я. лишнее. Да и дети оба взрослые, остались у мужа. А я вот тут за углом, на Курселе снимаю пока «шамбр де бон». У отца вообще-то в доме на юге места много, моя комната тоже там есть. Она запахнула свой широкий «кап». Что ж, пошли!
Мы поднялись на лифте до восьмого этажа, а затем перейдя на чёрную лестницу ещё на один этаж пешком. В длинный коридор выходило более десятка дверей. Я впервые видел такой «этаж для прислуги». Мы вошли в маленькую комнатку, где помещалась широкая кровать и какой-то ломберный раскладной столик. С одним стулом. Я тут же сдёрнул с неё кап. «Не торопись, у нас вся ночь есть ещё. А ты, скажи, не против, если я сначала выпью? Хочешь тоже?». Я не отказался и бутылка «бордо» опустела минут за 15. Она пила и одновременно раздевалась. И я увидел, что не ошибся. Была она невероятно соблазнительная: «вырезная». Полная, но не толстая и. вся бронзовая от загара.
Заснуть, короче говоря, нам удалось только утром часов в пять. И ясно стало, что успеваем мы кой-как лишь на десятичасовой поезд. В вагоне я вёл себя поначалу как дикарь: впервые видел такое роскошное двухместное купе. После того, как проводник проверил билеты, Тина заперла дверь и весело глянула на меня. Мы мгновенно разделись и до самой Ниццы одеваться не хотелось (да и некогда было). Я вспомнил Ольгу Сергеевну, (директоршу детского сада): они были схожи и фигурами и темпераментом.
На такси мы приехали с вокзала в какой-то крохотный городок минутах в 15 от Ниццы. Оказывается, Тина уже успела позвонить своему отцу и предупредить его о нашем приезде. Старый художник встретил нас в дверях. «А ведь Вы похожи на Павла. – пробормотал он. Однако, вместе с тем что-то и еврейское я в лице у Вас замечаю. А?… Ах, мама Ваша? – Да, – ответил я и вкратце рассказал то, о чём старик не мог знать, поскольку эмигрировал он году в 24-ом… Во время обеда он всё расспрашивал о моём отце, и видно было, что разговор переносит его в те двадцатые годы, которые для меня существовали только по рассказам и книгам.
