— Фильм о том, как разрушилась семья в тысяча девятьсот сорок восьмом году.
Неожиданно для меня он разразился рыданиями. Настоящими и глубокими. Доктор буквально плакал горючими слезами. Я смутился и поискал глазами, нет ли в кабинете кого-нибудь еще. На секунду мне пришла в голову мысль, что, возможно, это какой-то метод терапии. Я вскочил со стула, обернулся. Никакой медсестры не было видно. И ничто не могло остановить рыданий этого мужчины.
От моей депрессии не осталось и следа. Я подошел к доктору:
— Что с вами?
— Они сломали нам хребет… там, в «Голи-Оток», — ответил он, вытирая слезы. — Вы знаете, человеку потребовалось несколько миллионов лет, чтобы научиться стоять на ногах. А там брат переломил надвое хребет своему брату. И мы начали ползать, как далматские ящерицы.
* * *
Когда я закончил «Папу в командировке», доктор Йованович присутствовал на первом показе. Он снова плакал. На этот раз от радости. После смерти Тито заключенным лагеря «Голи-Оток» в некоторой степени вернули их гражданский статус. Однако это преступление никогда не привлекало внимания международной гуманистической мысли. Для всех это был всего лишь эпизод истории. И наша голгофа затерялась в сфере сложных взаимоотношений между русскими, сербами и православными черногорцами. «Голи-Оток» не числится в списке мифологических преступлений. Между тем лично мне кажется, что существуют исторические преступления, касательно которых колесо гуманистической мысли начинает буксовать в грязи. В последнее время принято интересоваться и заниматься лишь теми преступлениями, которые имеют прямую связь с прогрессивной идеологией. В этой драме, где замешан Сталин, молчание гуманистов о преступлениях «Голи-Оток» благополучно оправдали. Сегодня я горжусь своей дружбой с доктором Йовановичем. Своими слезами он исцелил мою депрессию.
* * *
Мы с матерью и доктором Йовановичем медленно прогуливаемся по берегу моря. Йованович говорит нам:
— Мурат был очень проницательным и умным человеком, но он не умел ни отделять главное от второстепенного, ни сохранять дистанцию по отношению к такому количеству событий. В жизни следует научиться некоторым маневрам и уметь их использовать. Не для того, чтобы развлекать окружающих, а для того, чтобы принимать не слишком близко к сердцу людей и ситуации.
— Вот видишь, я тебе говорила: политика не принесет тебе никакой пользы. Это не лучший вид спорта для людей со слабыми нервами, — делает вывод моя мать, глаза и чувство юмора которой увеличиваются по мере того, как она стареет.
Мы прощаемся с доктором: он отправляется на свои консультации, а мы с матерью идем в сторону кладбища Савина. К могиле моего отца. Сенка призналась мне, что постоянно находит на могиле свежие цветы. Всякий раз, когда она приходит, чтобы украсить могилу цветами, кто-то ее опережает.
* * *
Мы с Сенкой, каждый со своей стороны, пытаемся скрывать свои слезы, чтобы не огорчать друг друга еще больше. Мы оплакиваем отсутствие Мурата. Кстати, я всегда считал, что глаза Сенки были такими большими оттого, что она много плакала. Я утешаю себя тем, что однажды мои глаза станут такими же крупными, как у нее. Господи, сколько же слез мы, Кустурицы, пролили за всю свою жизнь! Часто даже тогда, когда в этом не было особой необходимости.
* * *
Однажды вечером в соревнованиях по прыжкам на лыжах с трамплина один словенец выиграл медаль в австрийском городе Гармиш-Партенкирхен. Мы с отцом прыгали на диване, плача и крича от радости. Соседи выражали свое недовольство по поводу возникшего шума.
— Идите вы куда подальше со своими словенцами, — возмутилась моя мать, — вы мне диван сломаете!
Затем, ближе к вечеру, мы пролили бутылку вина на ковер, прикрытый прозрачной пленкой.
— Вот видишь, Эмир, — сказала мне Сенка, — а ты все время смеешься над моей манерой заботиться о вещах… Скажи, что было бы, если бы вино разлилось по ковру?
— Ничего! — ответил я.
— Да ты и вправду наглец, — разозлилась она. — Как это — «ничего», тебе известно, что для таких расходов мне приходится работать целый год?
— Я знаю, но ты видела торговца газетами, у которого нет ног? Вот это действительно трагедия, а твоя беда — просто мелодрама!
— Замолчи сейчас же! Как тебе не стыдно? Весь в отца!
В тот день, когда наши гандболисты выиграли на Олимпийских играх в Мюнхене, мы также плакали, слушая наш гимн.
Среди всех наших слез мне особенно запомнилась одна сцена. Это случилось на пороге нашей квартиры в доме номер 9 по улице Каты Говорусич. По сараевскому телевидению «Евровидение» сообщило, что фильм «Папа в командировке» только что победил на Каннском фестивале. У нас как победы, так и поражения ознаменовываются теми же слезами, мы их не разделяем.
То же самое было, когда умер Тито. Со стадиона «Косево», где прервали матч «Сараево — Осиек», мы все помчались домой, на случай, если вдруг понадобимся, и чтобы наши близкие не волновались.
Когда «Папа в командировке» получил «Золотую пальмовую ветвь», мой кузен Эдо Нуманкадич прибежал к нам. Он обнял Сенку и тут же разрыдался. Глядя на эту сцену, Джим Джармуш наверняка решил бы, что эти двое оплакивают смерть близкого человека.
— Эдо, что случилось?
— Великое событие, дорогая Сенка! — ответил Эдо, рыдая еще сильнее.
На Балканах переживания не состоят из одной лишь радости или грусти, все эти эмоции, как правило, перемешаны. Поэтому в нашем драматическом искусстве нет разделения жанров. Здешние люди привыкли к тому, что великие события влекут за собой большие проблемы, и этим объясняется тот факт, что здесь их зачастую предпочитают избегать. Значимые происшествия туманят взор и выводят из равновесия. А поскольку они нарушают привычный образ жизни и, как правило, происходят, когда их не ждешь или не желаешь, чаще всего страдают самые честные и законопослушные граждане. Последовательность не является балканским качеством, все наши ценности и модели поведения привнесены извне. Как с Запада, так и с Востока. И когда наступают неожиданные перемены, нас никто не предупреждает, так что мы выглядим либо идиотами, либо свиньями. На следующий же день мы отказываемся от вчерашних идеалов во имя новых, более возвышенных. Жены отрекаются от своих мужей, поскольку Тито внезапно решает, что Сталин — плохой, несмотря на то что сам привил нам эту любовь. И вот мы умираем с именем Сталина на устах.
Именно это имела в виду моя мать, когда заявляла: «Этот Дапцевич — настоящий мужчина, со своими принципами», хотя она и не любила Сталина. И уважала Тито, несмотря на то что его яростно критиковал мои отец.
