Можно представить, каково было Надежде Константиновне передавать эту просьбу. Замечу только, что Ильич мог просить ее переговорить со Сталиным на столь интимную тему только в том случае, если решил принять извинения Сталина и считать инцидент между ним и Крупской исчерпанным. Ленин был уверен, что у Сталина рука не дрогнет. У Крупской же не хватило духу помочь Ильичу прекратить его страдания. У бедняги сохранилась способность мыслить при почти полной невозможности довести свои мысли до окружающих и понять, что говорят ему самому. Это чрезвычайно мучило Ленина. Часто он плакал.
Любопытно, что предполагаемое самоубийство считалось «гуманным» и «необходимым». В его лексиконе появляется столь редкое для большевика слово «гуманизм». Однако пока что Коба не считает возможным форсировать уход вождя «в мир иной». Ленин еще нужен «триумвирам», чтобы под прикрытием его имени окончательно изолировать Троцкого, отстранить от реальных рычагов власти. Агонию Ильича надо было продлить.
Получилось, что зря понадеялся Ленин на Сталина. Иосиф Виссарионович не оправдал свой псевдоним, подвел и обрек вождя на почти младенческое существование в последние месяцы жизни. Тут, разумеется, был определенный политический расчет, а не следование христианской заповеди «не убий», вполне чуждой Сталину, как и самому Ленину.
Тем временем записи в «Дневнике дежурного врача», заменившем «Дневник дежурных секретарей», вплоть до середины мая оптимизма не внушали. Так, 11 марта отмечалось: «Доктор Кожевников зашел к Владимиру Ильичу в 11 с четвертью часов. Цвет лица бледный, землистый, выражение лица и глаз грустное… Все время делает попытки что-то сказать, но раздаются негромкие, нечленораздельные звуки… Сегодня Владимир Ильич, в особенности к вечеру, стал хуже понимать то, что ему говорят, иногда он отвечает «нет», когда, по всем данным, ответ должен быть положительным».
Столь же безрадостная картина и на следующий день, когда прибыло срочно вызванное подкрепление из Германии: «Сегодня приехали проф. Минковски и Ферстер. С вокзала доктор Кожевников с ними поехал на заседание Политбюро, а оттуда к Владимиру Ильичу… Со стороны нервной системы сознание ясное (по-видимому!), почти полная моторная афазия, сегодня Владимир Ильич ничего не может сказать… Владимир Ильич плохо понимает, что его просят сделать. Ему были поданы ручка, очки и резательный нож. По предложению дать очки Владимир Ильич их дал, по просьбе дать ручку Владимир Ильич снова дал очки (они ближе всего лежали к нему)… После посещения Владимира Ильича все врачи снова были в Политбюро…»
17 марта, когда Ленин просил у Крупской цианистый калий, в дневнике зафиксировано: «После врачебного визита Владимир Ильич хорошо пообедал. Через некоторое время он хотел высказать какую-то мысль или какое-то желание, но ни сестра, ни Мария Ильинична, ни Надежда Константиновна совершенно не могли понять Владимира Ильича, он начал страшно волноваться, ему дали брома, Мария Ильинична позвонила доктору Кожевникову, он приехал…» Вероятно, именно мысль о самоубийстве так взволновала Ленина. Ильич уже разочаровался в усилиях врачей вернуть его к нормальной жизни. Доктора, особенно иностранные, все больше раздражали больного. Его угнетала мысль о том, что понапрасну приходится платить большие гонорары в валюте германским и шведским профессорам.
Доктора подозревали у Ленина наследственный сифилис мозга и назначали соответствующее лечение: весьма мучительные процедуры втирания ртути, но у Ленина к ртути, по словам Кожевникова, обнаружилась идиосинкразия, т. е. непереносимость. Эта и другие малоприятные процедуры развили у Ленина идиосинкразию и к германским докторам. Тому же Кожевникову он признавался: «Для русского человека немецкие врачи невыносимы».
Но произошло чудо: в середине мая 1923 года в состоянии Ленина наступило заметное улучшение. Ильича стали сажать на веранду кремлевской квартиры подышать свежим воздухом, а 15 мая, соблюдая тщательные предосторожности, в сопровождении группы врачей перевезли в Горки. Кожевников отмечал, что Ленин «окреп физически, стал проявлять интерес как к своему состоянию, так и всему окружающему, оправился от так называемых сенсорных явлений афазии, начал учиться говорить…».
Вместе с врачом-логопедом С. М. Доброгаевым Крупская пыталась помочь мужу вновь обрести дар речи. Впоследствии она продолжила обучение Ильича уже самостоятельно. Слов Ленин употреблял очень мало и почти все – односложные и двусложные: «вот», «веди», «иди», «идите», «оля-ля». Выражение «вот-вот» стало для него универсальным, передающим всю гамму чувств. После многодневных занятий с Надеждой Константиновной Владимир Ильич освоил несколько более сложных и особо любимых им прежде слов: «съезд», «народ», «люди», «рабочий», «крестьянин» и главное слово своей жизни «революция». Крупская вспомнила свои навыки педагога и использовала те средства и приемы, которые применяются для обучения устной и письменной речи маленьких детей: буквы азбуки на картонных квадратах, заставляла мужа повторять за собой слова несколько раз подряд, водила своей рукой левую руку мужа, которой он пытался научиться писать. Сохранились написанные таким образом слова «мама» и «папа». Однако Ленину почти никогда не удавалось запомнить произносимые слова и повторить, а тем более написать их самостоятельно. Хотя некоторый прогресс все же наблюдался: Владимир Ильич с палочкой мог передвигаться по комнате, делать некоторые осмысленные жесты, порой к месту употреблял свое любимое «вот-вот».
Надежда Константиновна тяжело переживала болезнь Ильича. Едва ли не единственной отдушиной для нее стали письма дочерям былой соперницы. 23 июня 1923 года она писала Варе и Инессе Арманд: «Милые мои девочки, как вы живете? Хорошо ли отдыхаете? Часто думаю о вас и скучала без вас. Очень хотелось давно уже написать вам, приласкать вас, да все перо из рук валится. Очень трудно мне писать, а думаю о вас постоянно: самые вы близкие для меня. Прежде всего напишу о В. Теперь бывают дни, когда я начинаю думать, что выздоровление возможно, хотя будет оно и не скоро. С ходьбой дело идет лучше всего, рука тоже стала понемногу поправляться. Спец по речи (С. М. Доброгаев. – Б. С.) уверяет, что и с речью лучше, по-моему, это не так. Общее состояние хорошо: хороший пульс, нормальная температура, хороший аппетит, сон тоже понемногу налаживается. Сидит, когда позволяет погода, подолгу на террасе, ездили иногда в сад. Настроение разное, иногда бывает хуже худого, иногда ничего. Все зависит от того, кто дежурит: какой врач, какая сиделка, какой санитар. В общем, устает он от постоянной толкотни. Врачей больше, чем надо. Слава богу, что из немцев остался один Ферстер. Ну, посмотрим, что из всей этой муки выйдет. Маня (М. И. Ульянова. – Б. С.) совсем извелась, кашляет и нервничает. Я по утрам все еще стараюсь работать, хотя это все хуже и хуже мне удается, но, в общем, стала совершенно неработоспособна. Тоска дикая. Иногда реву белугой. Больше всего я люблю, когда дежурит Розанов (известный хирург. – Б. С.). Недавно мы говорили с ним много об Инессе, они ведь вместе работали в «Московском обществе по улучшению участи женщины». Кое-что он мне рассказал об этой работе… Вот и все. О многом я передумала за это время, многое поняла, чего не понимала раньше. Когда-то, Инночка родная, увижу я твоего дитюшу, очень бы его и тебя хотела повидать. Ты, пожалуйста, береги себя: не уставай, спи побольше, ешь вовремя, окна открывай и иногда думай обо мне. Это последнее, должно быть, тоже полезно будет для нашего дитюшки… Как ты думаешь?»
