радость и слезы.
Солнце сочилось сквозь пыльные окна, сквозь плотность зеленых растений, за которыми Афрекете ухаживала с религиозным рвением.
Я брала спелое авокадо и катала его меж ладоней, пока кожица не становилась чехлом для мягкого, размятого фрукта внутри, с твердой косточкой посередине. Я выходила в поцелуе из твоего рта, чтобы прогрызть дырочку в кожице фрукта подле стебелька, выдавливала бледный желто-зеленый фруктовый сок тонкими ритуальными линиями справа налево и сверху вниз на твоем кокосово-коричневом языке.
Масло и пот наших тел оставляли фрукт жидким, и я втирала его в твои бедра и меж твоими грудями, пока твоя коричневость не сияла светом сквозь вуаль бледно-зеленого авокадо. Мантия груши-богини, которую я медленно слизывала с твоей кожи.
Потом нам приходилось собирать косточки и кожурки фруктов, чтобы вынести их и вверить мусорщикам, – стоило оставить их у кровати на какое-то время, как сразу набегали полчища тараканов, которые вечно поджидали, притаившись в стенах гарлемских многоквартирных домов, особенно в тех, что поменьше и постарше, у подножья Морнингсайд-хилл.
Афрекете жила неподалеку от дома бабушки Дженевьев.
Иногда она напоминала мне Эллу, мачеху Дженни, которая всё шаркала туда-сюда в фартуке и с метлой за дверью, пока мы с Дженни лежали на диване. Она постоянно напевала свою любимую песенку безо всякой мелодии, снова и снова:
Мама убила.
Папочка съел.
А братик любимый
Кости глодал…
И однажды Дженни повернула голову, что покоилась на моих коленях, и смущенно произнесла: «Знаешь, иногда я даже не знаю, Элла безумная, глупая или пророчица».
И теперь мне думалось, что, действительно, богиня говорила и через Эллу, но Элла была слишком забитой и оглушенной зверствами Филиппа, чтобы верить своему языку, а мы с Дженни – слишком высокомерными и маленькими, не без причины и права на то, но всё же почти совсем еще детьми, – чтобы понять: наше выживание зависит от того, способны ли мы прислушаться к нестройной песенке метущей женщины.
Мою сестру Дженни забрали мое молчание, ее горечь и отчаяние, наша озлобленность и жестокость мира, который мимоходом уничтожает своих юных – даже не мятежным жестом, жертвоприношением или надеждой на новую жизнь духа, а просто не замечая, не осознавая разрушения. Я так и не выучилась не обращать внимание на эту жестокость, что, согласно одному популярному определению психического здоровья, делает меня психически нездоровой.
Дом Афрекете был самым высоким на том углу, а дальше уже начинались высокие скалы Морнингсайд-парка по другую сторону авеню, и однажды накануне летнего солнцестояния, под луной, мы взяли с собой одеяло на крышу. Она жила на верхнем этаже, и по негласной договоренности крыша принадлежала в основном тем, кто жил прямо под ее жаром. Крыша становилась главным убежищем жителей многоквартирных домов и также была известна как Гудронный Пляж.
Мы подперли дверь кроссовками и постелили одеяло около дымовой трубы, куда не задувало, меж теплой кирпичной стеной и высоким парапетом фасада. Это было до того, как пламя фосфорных ламп лишило улицы Нью-Йорка деревьев и тени, и белый накал от фонарей внизу почти растворялся на этой высоте. Из-за парапета мы видели темные формы базальтовых и гранитных пород, что выходили на поверхность в парке через дорогу, оформленные, удивительно близкие и намекающие.
Мы сняли хлопковые сорочки и стали двигаться по своим влажным грудям, в тени дымовой трубы, занимались луной, честью, любовью, пока призрачный, слабый свет, дрейфующий с улицы вверх, соревновался с серебристой сладостью полной луны, отражающейся в блестящих зеркалах наших липких от пота тел, священных, как океан в прибой.
Я помню, как луна восходила рядом с наклонной плоскостью ее приподнятых бедер, и мой язык подхватывал полоску серебра, отраженную в курчавом кусте пестро-темных девичьих волос. Я помню полную луну, как белые зрачки в центре твоих широких радужек.
Луны погасли, а твои глаза потемнели, когда ты перекатилась через меня, и я почувствовала, как серебристый свет луны смешивается с влагой твоего языка на моих веках.
Афрекете, Афрекете, домчи меня до перекрестка, где мы уснем, покрытые силой женщины. Звук наших встретившихся тел – это молитва всех странниц и сестер, дабы отброшенное зло, забытое на перекрестке, не следовало за нами в наших странствиях.
Когда мы спустились с крыши после этого, стояла душная полночь лета в западном Гарлеме, с отзвуками грампластинок на улицах и неприятным нытьем уставших, перегревшихся детей. Неподалеку матери и отцы сидели на ступеньках, ящиках из-под молока или полосатых складных стульях, рассеянно обмахивались веерами, разговаривали или думали о работе, на которую завтра снова придется идти, и нехватке сна.
Мы спустились не в бледные пески Уиды, не на пляжи Уиннеба или Аннамабу, где кокосовые пальмы тихо аплодируют, а сверчки отсчитывают время по ударам тяжелого от смолы, предательского, прекрасного моря. Мы спустились на 113-ю улицу после встречи под луной летнего солнцестояния, но матери и отцы улыбались нам, приветствуя, пока мы шли к Восьмой авеню, рука об руку.
В июле я не видела Афрекете пару недель подряд, поэтому как-то вечером отправилась в верхний Манхэттен к ее дому – телефона у нее не имелось. Дверь оказалась закрыта, и на крыше никого не было, когда я покричала туда с лестничной клетки.
Еще через неделю Мидж, барменша в «Стойле пони», передала мне записку от Афрекете, где говорилось, что она нашла работу в Атланте на сентябрь и поедет туда, чтобы немного погостить у матери и дочки.
Мы сошлись, как стихии, что извергают электрический шторм, в котором обмениваются энергией, делятся зарядом, напитывая одна другую недолго, но сполна. Потом мы разошлись, минули, исправились, стали лучше из-за нашего обмена.
Я никогда больше не видела Афрекете, но ее печать остается в моей жизни и отдается в ней с силой эмоциональной татуировки.
Каждая женщина, которую я любила, оставила на мне печать, и в каждой я любила какой-то бесценный кусок себя, часть себя настолько отличную, что мне приходилось расти и тянуться, чтобы распознать ее. И за этим ростом мы приходили к расставанию, месту, где начинается труд. Еще одна встреча.
Через год я закончила учиться библиотечному делу. Первое лето новой декады шло на убыль, когда я в последний раз вышла с Седьмой улицы, оставив дверь незапертой для следующего человека, что будет искать убежище. На стене в ванной комнате, между унитазом и ванной, было нацарапано четыре недописанных стихотворения. Другие можно было найти на дверных косяках и на досках под цветастым линолеумом, глубоко
