Анастасия явилась со свечой отвести меня в мою комнату, где, узнав, что моего слуги не будет, захотела причесать меня на ночь; почувствовав себя довольной, что я не решаюсь лечь в кровать в ее присутствии, она осталась сидеть возле меня добрые полчаса, и, поскольку я не был в нее влюблен, мне не составило затруднения изобразить робкого влюбленного. Пожелав мне доброй ночи, она была очарована тем, что поцелуи, которые я ей дал, были менее дерзкими, чем накануне. Маркиза сказала мне назавтра, что если то, что рассказала ей Анастасия, верно, она полагает, что должна меня стесняться, потому что уверилась, что как любовник я отнюдь не робок.
— Она меня не стесняет, так как картина красива и забавна, но я удивлен, что ты полагаешь меня способным любить ее, в то время как мы договорились, что это должно быть только игрой, чтобы позабавить маркиза и рассеять все подозрения слуг.
— Анастасия полагает, что ты ее обожаешь, и меня не рассердит, если ты дашь ей уверенные основания для кокетства.
— Если бы я смог убедить ее оставить дверь открытой, я легко бы прошел в твою комнату, так, что у нее не возникло бы ни малейшего подозрения, потому что, когда я отошел бы от ее кровати, где не стал бы делать ничего существенного, она не могла бы себе и вообразить, что, вместо того, чтобы идти в свою комнату, я направился в твою.
— Постарайся хорошо это все проделать.
— Приступлю к делу сегодня же вечером.
Маркиз, как и донна Лукреция, полагали, что мое поведение свойственно человеку сдержанному, но, будучи уверены, что юная Анастасия спит со мной, они были этим очарованы. Я провел, между тем, весь день с маркизом, чему, как он показывал, он был рад. Это не стоило мне никаких усилий, потому что мне нравились его мораль и его озарения. На третий ужин вместе с Анастасией я казался более пылающим, чем обычно, и она была удивлена, когда в моей комнате нашла меня охладевшим; она сказала, что ей нравится, что я стал вести себя спокойней. Я сказал, что это происходит оттого, что, оставшись наедине со мной, она ощущает себя в опасности.
— Совсем нет. Я считаю вас мудрым, и намного более мудрым, чем вы были девять лет назад.
— Что за безумства я тогда наделал?
— Никаких безумств, но вы не слишком уважительно отнеслись к моей молодости.
— Я оказал вам маленькие ласки без последствий, о чем сейчас сожалею, потому что они явились причиной того, что вы теперь считаете своим долгом быть со мной настороже и запирать вашу комнату.
— Это не потому, что я вам не доверяю, но по причинам, о которых я вам сказала, и которые вы одобрили. Могу также сказать, что это само по себе род недоверия, который мешает вам ложиться, пока я здесь.
— Великий Боже! Вы явно считаете меня фатом. Я ложусь. Но вы не уходите, пока меня не поцелуете.
— Охотно.
Я лег в постель, и Анастасия провела возле меня с полчаса, когда у меня возникло большое опасение, что я не удержусь от всего; но я должен был так поступить, потому что боялся, что она отчитается во всем маркизе. Анастасия, покидая, поцеловала меня с такой нежностью, что я перестал владеть собой. Ее собственная рука, препровождаемая моею, убедила ее, что я ее люблю, и она ушла, уж не знаю, то ли образумленная, то ли огорченная моим самообладанием.
Назавтра, поинтересовавшись узнать, как она рассказала о произошедшем маркизе, я не был огорчен, выяснив, что она скрыла факт прикосновения. Теперь я был уверен, что она оставит мне дверь открытой, и я пообещал моей дорогой Леонильде провести пару часов с ней. Когда Анастасия после ужина беседовала со мной, я призвал ее питать ко мне то же доверие, что и я к ней, и она ответила, что не видит в этом никаких затруднений, при условии, что я загашу свою свечу и не стану ее трогать. Я пообещал ей это, и был уверен, что сдержу слово, поскольку не должен был плохо проявить себя перед моей дорогой маркизой. Я загасил свою свечу, как только она вышла, и видел, как она разделась, стала на колени, чтобы помолиться, затем легла в кровать и погасила свечу.
Я поспешно разделся сам, босиком подошел и сел возле нее, и она взяла меня за обе руки. Я не делал никаких усилий, чтобы освободить их, что она приняла за проявление любви и верность данному ей слову. Единственная часть тела, которой было позволено действовать, были наши рты, которые давали и принимали в течение получаса море поцелуев, немых от страха, что услышит ее соседка. Оттого же мы не говорили ни слова. Эти полчаса были для меня очень долгими и утомительными, потому что было трудно притворяться. Я должен был быть уверен, что это приятно Анастасии, поскольку она чувствовала себя хозяйкой положения и заставляла меня делать то, что ей нравится. Когда я ее покинул, я направился в мою комнату; но как только я счел, что она заснула, я прошел через ее комнату и вошел в комнату Леонильды, которая ждала меня, но не слышала, как я вошел, пока не почувствовала моего поцелуя. Осыпав ее самыми живыми свидетельствами моей нежности, я рассказал ей, ничего не скрывая, все, что я сделал, чтобы убедить Анастасию, чтобы она держала свою дверь открытой, и что делал полчаса с ней у нее на кровати. Проведя сладчайшие два часа с моей дорогой Леонильдой, я покинул ее, уверенный, что эти часы не будут последними. Я вернулся в свою комнату, так, чтобы ни малейший звук не мог раскрыть тайну. Я проспал до полудня. Маркиз и донна Лукреция устроили мне целую осаду за обедом, а за ужином то же проделали Анастасии, которая очень хорошо играла свою роль. Она сказала мне, когда мы оказались вдвоем, что она больше не будет закрывать свою дверь, но что бесполезно, что я прихожу к ней в ее комнату, и даже опасно, и что гораздо лучше, если мы будем болтать при свете свечи в моей комнате; но чтобы ей быть уверенной, что она меня не беспокоит, я должен буду лечь. Я должен был согласиться. Я надеялся, что не произойдет ничего такого, что сможет мне помешать провести еще два часа с маркизой после того, как Анастасия будет вынуждена провести часок со мной; но я плохо все рассчитал, и это было моей ошибкой.
Лежа и держа Анастасию в моих объятиях, прижимаясь ртом к ее губам, я сказал ей, что она недостаточно мне доверяет, чтобы осмелиться раздеться и лечь со мной в мою кровать, и на этот вызов она спросила, обещаю ли я быть разумным. Сказать ей, что нет — это был бы ответ дурня. Я покорился своей участи и, сказав ей, что да, решил осчастливить эту красивую девушку, которая достаточно сражалась сама с собой в предыдущую ночь. Она сняла свое платье, сбросила юбки и пришла в мои объятия, отдающаяся, далекая от того, чтобы ловить меня на слове. Аппетит, как говорят, приходит во время еды. Ее пыл разбудил мою страсть, она стала неудержимой, она предоставила мне все свои прелести, и я не прекращал отдавать ей справедливость, пока сон не овладел моими чувствами. Наконец, она должна была меня покинуть. Проснувшись и обнаружив это весьма странное препятствие, способное насильно прервать мои отношения с маркизой, я посмеялся, видя, что вынужден все ей рассказать. Я увидел, что невольно стал жертвой Анастасии, потому что, не говоря уже о том, что было бы низостью отправлять ее после получасового дивертисмента, она бы при этом закрыла дверь; если же, тем не менее, она не закрыла дверь, что бы я стал делать с Леонильдой после того, как Анастасия меня исчерпала?
