послах, которые должны были что-то «выяснить» относительно вероисповеданий, не было! Давно и все в деталях, в подробностях было известно!
Все указанные странности становятся понятными, едва мы вспомним методологический принцип летописца Нестора, сводившего для предельной ясности события нескольких лет на один год и смело использовавший принцип художественного обобщения. Нестор заботился не о том, чтобы насытить свой текст формальной информацией, а чтобы дать «философию исторической драматургии» и выявить не банальный сюжет, который может быть вариативен при различном накоплении фактов (а они всегда случайны и для абсолютного формального знания их никогда не бывает достаточно), а смысл исторического процесса в контексте времени.
В рассказе о совете, о посольстве, о виденном послами представлена грандиозная картина процесса, шедшего уже давно; процесса, в котором осознание неадекватности пестрого язычества тому значению, которое обретает единая Русь, процесса осмысления мира и себя в этом мире. И неслучайно несколько раз возникает в рассказе послов понятие «красоты». Красота – не эстетика, не сумма знаний о внешней гармонии. Красота – это нерасчлененная, Богом промысленная и потому возвышающая полнота духовного и тварного мира. Красота, в отличие от эстетики, не отвлеченна, она безыскусна и естественна. В ее торжественной покойности заключено понятие Божьего мира и, следовательно, красоту конечно душеполезно наблюдать. Растворение в красоте – суть растворение в Божьей воле. Русь ищет в новой вере не назидательного учительства, не универсального набора правил, а того, что объединяет, вбирает в себя, поглощает и преобразует в нечто созидательное и превосходящее рассудочное воображение.
В контексте несторовского «временного сомбрирования» и художественного обобщения иначе видится то, что при поверхностном взгляде кажется нерешительностью, осторожной рефлексивностью Владимира Святославича. Именно тут он и открывается перед нами как правитель мудрый, созидающий не на время, а на века; не противопоставляющий себя тому народу, возглавить который ему доверено судьбой, а воплощающий себя в этом народе, не насилующий его своей волей, а воспитывающий, преобразующий его своей мыслью. Способность Владимира Святославича к действиям решительным и жестким, исходя из уже проделанного им пути, сомнений не вызывает: за тридцать с небольшим лет в его жизни было всякое. Неизбежность принятия нового и единого для всех восточнославянских племен вероисповедания, как непременного условия государственного единства Руси, для него была очевидна.
Нельзя сказать, когда это произошло окончательно – это был именно процесс, когда решение вызревало постепенно. Первые ростки его, очевидно, проявились еще во время пребывания Владимира в Скандинавии. Окончательно же для князя все прояснилось, когда он возглавлял в 980 году удельную оппозицию, с войсками которой обрел власть в Киеве и затем избавлялся от опеки провинциалов, которые считали, что он им «обязан», что он «их князь» и потому обречен одаривать их разными «преференциями». Собственные языческие пантеоны были залогом удельного сепаратизма. Владимир же был строителем именно единой Руси. Внутриполитическая целесообразность поддерживалась и целесообразностью внешнеполитической – опять же, первые уроки этого получены были от Харальда Синезубого в Дании. Окончательно же все стало понятно в 980 году, т. е. в тот момент, когда Киев был захвачен. Об иудаизме и исламе вряд ли Владимир Святославич задумывался всерьез, зато выгоды от принятия христианства были слишком очевидны. Географически Русь уже вплотную придвинулась к христианскому миру и этого глобального фактора игнорировать было невозможно. Оставаясь вне этого мира, Русь обрекала себя на непримиримые конфликты при одновременных взрывах сепаратизма – рано или поздно, но такое избыточное напряжение приведет к разрушению Руси как единого организма, тем более что конфедеративный характер его оставался довольно рыхлым и идейно, и организационно.
Владимир Святославич умел учиться на чужих ошибках. Скорее всего, он уже в 980 году понимал, что христианству нет альтернативы и с политической, и с экономической, и с культурной сторон. Надо полагать, уже тогда он сделал выводы относительно долгих и не слишком плодотворных контактов Ярополка Святославича с Оттоном II и постепенно осознал, что суровая их бабка княгиня Ольга и в самом деле «была мудрейшей из всех людей». Во-первых, было очевидно, как Запад относится к странам – неофитам, что было видно на примере Польши, Чехии или Дании – их хотели видеть не иначе как послушными вассалами. Во-вторых, принятие христианства «из рук германских императоров» испортило бы отношения с Византией (пример чему был известен Владимиру по болгарской ситуации 860-х годов). Но есть и третье – то, что отлично поняли княгиня Ольга и ее внук – нельзя за «новой верой» приходить униженным просителем, равно как нельзя принимать веру после поражения. Тогда вместо созидания это принесет лишь несчастье, поскольку будет нести с собой память о боли и унижении. Несомненно, принятие веры есть акт свободного, самостоятельного выбора. И тем созидательнее плоды этого выбора, если выбор сделан не под бременем внешних обстоятельств, а в состоянии достоинства и осмысленной, вызревшей внутренней потребности.
Итак, Киевская Русь к 987 году окончательно вышла из затяжного десятилетнего кризиса. Византия же не только в этом кризисе оставалась – она находилась в его эпицентре. И в лице императоров Василия и Константина она вынуждена была просить о помощи. Прибытие византийских послов, о которых Лев Диакон или Михаил Псел не упоминают, поскольку в их восприятии это было связано с недопустимым унижением достоинства империи, а для Нестора – несущественно в пространстве его концепции, состоялось на стыке весны и лета 987 года. К этому времени Владимир Святославич смог укрепиться во власти, избавиться от опеки окраин и обрести авторитет – он с максимальной пользой и эффективностью для себя и для страны использовал те годы, которые Василий II, его византийский коллега, растратил в интригах и попытках удовлетворения своего тщеславия. Элита Киевской Руси видела в своем великом князе безусловного лидера. Обратим внимание: Владимир Святославич добился этого не террором, не сталкиванием друг с другом противоборствующих сторон, не раскрепощая страсти в надежде играть на человеческих пороках! Он добился этого рассудочной осторожностью, выявлением целесообразностей для всех уделов и сословий, нахождением баланса интересов и созданием ощущения защищенности и уверенности, что завтрашний день будет не хуже нынешнего. На примере усмирения мятежных радимичей видно, что Владимир Святославич благоразумно держался в стороне от тех случаев, когда невозможно было избежать, хоть и умеренных, репрессий. На примере волынян становится понятно, что князь отнюдь не склонен акцентировать концепцию завоевания «ради умножения славы и величия», выдвигая на первый план концепцию «защиты традиций», выступая гарантом такой защиты. Можно сказать, что имея, в сравнении с Василием II, куда менее благоприятные исходные позиции (вчерашний изгой, робичич, правитель в дальнем окраинном уделе с нехорошей репутацией, полное отсутствие поддержки в киевской элите), Владимир Святославич добился такого политического качества, о каком византийскому императору оставалось только мечтать.
Из содержания несторовой летописи
