В Дире-Дауа Гумилев и Сверчков навестили деревню Фасики, вновь задержавшись в хлебосольном доме галласа на сутки с лишним. Тут отмечали прибавление семейства; новорожденного нарекли Гумало – в честь русского гостя. Помимо того, местная легенда гласит, что «гуманист» Гумилев, покидая Дире-Дауа, забрал с собой мальчишку-батрака, которого притеснял жестокий хозяин, увез в Харрар и там передал на попечение католической миссии. Достоверность этой легенды проверить, разумеется, невозможно. Однако точно известно, что в начале августа 1913 года Гумилев и Сверчков действительно провели в Харраре несколько дней, запрашивая оттуда помощь у российского посольства – деньги от Академии Наук, предназначенные на обратную дорогу, в отделение «Абиссинского банка» в Дире-Дауа в срок не пришли. В ожидании перевода из Адис-Абебы Гумилев и Сверчков имели возможность повидаться с Мозар-беем и сотрудниками турецкого консульства, что, несомненно, явилось приятным итогом последнего вынужденного визита российских путешественников в Харрар. Но из-за непредвиденной паузы они опоздали на пароход и еще около трех недель ожидали в Джибути следующего рейса. По иронии судьбы, расставание с Африкой оказалось самым сложным препятствием из всех, выпавших на долю экспедиции Гумилева, так что, ступив, наконец, на желанную палубу, он наверняка без особого сожаления провожал взглядом уходящий берег, не ведая, что прощается навсегда:
Сердце Африки пенья полно и пыланья,
И я знаю, что, если мы видим порой
Сны, которым найти не умеем названья,
Это ветер приносит их, Африка, твой!
«Сезон неудач». Письма Ольги Высотской. Огорчения в Академии Наук. «Актеон». Вторая «Тучка». Завершение «триумвирата». Фиаско в «Аполлоне». Нестроения в «Цехе поэтов». Триумф футуристов. К. Д. Бальмонт. «Готианская комиссия». «Северные записки» и салон Софьи Чацкиной. Новый, 1914-й. Татьяна Адамович.
Денежные неурядицы, заставившие Гумилева пропустить намеченный пароходный рейс, провести чуть не месяц с пустыми карманами в Джибути и добираться до родины по четырем морям на «перекладных», были лишь первыми сполохами затяжной грозы, разразившейся над ним сразу после возвращения. Путешественники прибыли в российскую столицу в середине сентября. Дачный сезон в Слепневе еще не завершился, но в Петербург уже приехала Ахматова, поселившаяся у отца. Радостный Гумилев поспешил на Крестовский остров, где проживал теперь почтенный отставник, – там гром и грянул. Не слушая приветственных излияний мужа, Ахматова брезгливо протянула ему связку почтовых конвертов.
Это были любовные письма Ольги Высотской. Ахматова наткнулась на них еще в апреле, только проводив Гумилева в Африку (Анна Ивановна в недобрый час попросила невестку прибрать бумаги в царскосельском кабинете). Изящная актриса из «Бродячей собаки» была героиней упоительной тайной интриги победного прошлого сезона – из тех интриг, которые, по глубокому убеждению Гумилева, «прекрасно уживались» с его бессмертной любовью к жене. Однако объяснить это сейчас Ахматовой, чужой и потемневшей, Гумилев не мог. Слова не находились, да еще, как на грех, не удавалось согнать с лица ненужную уже улыбку. А Ахматова, вручив остолбеневшему мужу злосчастные письма, спокойно и деловито говорила, что между ними «все кончено» и что, если Гумилев желает сохранять для сына и домашних видимость семейного благополучия, то следует «перестать интересоваться интимной стороной жизни друг друга».
Вот и наступил конец семье! Гумилев, лучезарно улыбаясь, молчал, силясь понять. На исходе минувшей зимы Высотская уехала к родным в Москву. По пути в Африку он отправил ей из Константинополя открытку: «Целую ручки и всегда вспоминаю, напишите в Порт-Саид в июле месяце, куда привезти Вам леопардовую шкуру». Шкуру леопарда (точнее – черной пантеры) он, точно, добыл, но áдреса для доставки так и не получил. Роковая женщина возникла в жизни Гумилева мимолетным пленительным призраком и, как призрак, бесследно исчезла навсегда. Такая уж была судьба Ольги Высотской! Приехав из Москвы покорять столицу, она танцевала босоножкой в камерных постановках Михаила Фокина, входила в труппу «Старинного театра» Евреинова, была очень дружна с Мейерхольдом, но запомнилась – только перчаткой, перекинутой через обруч большой люстры «Бродячей собаки» в ночь открытия. Перчатка Высотской, белая и узкая, осталась висеть в пронинском подвале интригующим символом, когда самой ее владелицы в Петербурге уже и в помине не было. Перчатка эта стала одним из фетишей эпохи, источником сказаний и легенд. Больше от красавицы актрисы не осталось ничего. Много это или мало – можно только гадать[346].
Бури продолжали бушевать над головой Гумилева. В Музее этнографии, куда он до конца сентября сдавал многочисленные коллекции, директор Радлов учинил подробное дознание об опоздавших в Дире-Дауа денежных переводах. Гумилев, нисколько не повинный в сбоях отечественной и абиссинской бюрократии, неожиданно оказался в малопочтенной роли ответчика, не сумевшего распорядиться казенными средствами. Объяснения он дал, разумеется (дело уладилось), но был обескуражен. Прошагав по заданию Академии Наук тысячу верст по африканским просторам, он явно рассчитывал на какие-то более радостные знаки благодарности, чем только отвод подозрения в растрате[347]. Путевые записи были убраны подальше в стол. Абиссинские сувениры и реликвии, вместе с пресловутой шкурой пантеры, так и валялись нераспакованными. Вместо Африки Гумилев обратился к древней Элладе и написал пьесу о легкомысленном царевиче Актеоне. Возомнив себя сыном небес, Актеон полюбил лунную богиню Диану и поплатился за дерзость, превратившись в «пугливого оленя»:
А сыночек-то в шерсти и с рогами,
Хуже самого последнего сатира.
Свое новое творение Гумилев не комментировал, только внимательно выслушивал все мнения и догадки. Вскоре в родных стенах ему стало совсем невмоготу. К счастью, в университете как раз подходил осенний семестр. Покинув Царское, он забился на «Тучке», рассчитывая на возобновление прежней студенческой дружеской круговерти. Но «триумвират» уже не складывался. Шилейко в мае женился, покинул общежитие и перебрался на Пески устраивать семейное гнездо. Расстроенный Гумилев, узнав новость, только зло съязвил:
– По всей вероятности, этот брак – дань благодарности невесте, за то что она воспитала мать жениха!
Избранница Шилейко, учительница рисования Софья Краевская, под стать мужу, была существом без возраста. Шумеролог относился к ней с тиранической суровостью древних владык: жестоко ревновал по малейшему поводу, запрещал пудриться, завивать волосы, отлучаться без спросу и вести досужие разговоры. Его патриархальное благоденствие воспел Осип Мандельштам, навестивший супругов:
