– Зачем? – удивился Шаляпин. – Неужто нам не хватает своей территории? Столько еще целины в России, где нужны рабочие руки для ее украшения и обустройства.
– Трудно сейчас нам во всем разобраться, нужны документы. Никто не ожидал такого коварного нападения, которое совершила Япония, потопила два броненосца, крейсер, потом крейсер «Варяг» и канонерскую лодку «Кореец», стоявшие в корейском порту. И только после этого объявила войну.
– Горький и социал-демократы – за поражение; это, говорят, поможет свергнуть самодержавие, добиться демократических реформ.
– Может быть, Федор Иванович, но Макарова и Верещагина нам не вернуть. Я тоже за ослабление царизма, но не таким путем. Если б не гибель «Петропавловска» 31 марта, не гибель тысяч русских людей, не гибель Верещагина, адмирала Макарова – вот кто мог бы противостоять хитроумному адмиралу Того… Япония учла разбросанность наших войск и действовала энергично, разбивая один за другим наши отряды. То на реке Ялу, что позволило отрезать Порт-Артур от основных наших сил, то японские дивизии со всех сторон устремились на Ляоян, где и развернулись самые жаркие бои. Но выдержат ли наши? Там же невозможный климат, чудовищная вода, говорят, наши чаще болеют в таких непривычных условиях.
– Горький говорит, что виноват Куропаткин, он настолько стар и глуп, что не может выиграть ни одного сражения.
«Да, Горький, Горький не сходит с уст нашего дорогого Федора Великого. Крепко, видно, взял над ним шефство наш буревестник революции», – подумал Стасов, а вслух сказал:
– Лишь гарнизон Порт-Артура поддерживает славу русского оружия. Вот, Федор Иванович, в какое страшное время мы живем. Начали разговор серьезный, об искусстве, о вашем творчестве, а свернули его опять же на политику. Ведь ничего от этих политических деятелей не останется. Бросим эту политику, не будем думать о гадостях! Ведь от этих войн и всей подлости ничего не останется, это же ясно. Рубенс есть, а Наполеона – нет, Бетховен есть, а Бисмарка – нет. Нет их!
Столько уверенности прозвучало и столько твердости, что Шаляпин рассмеялся: только несколько минут тому назад со знанием дела вел разговор именно о политике, хорошо разбираясь в том, что происходило и происходит на его глазах. Да, война мешает жить спокойно, ее нельзя любить, но закрывать глаза и не видеть того, что творится в окружающем мире, – невозможно.
– Война мешает жить, портит мозг, отталкивает от настоящего дела. Разве не так, Федор Иванович?
– Так, так! Но, Владимир Васильевич, нельзя и отбросить ее, как какую-то гадость. Нас вот могут с Лёнкой Собиновым взять на войну, по возрасту мы подходим. Как же мы должны забыть о ней, об этой самой войне? Вересаев поехал корреспондентом и врачом, Немирович-Данченко… А что от меня вот останется? О Наполеоне и Бисмарке написаны уже десятки книг, а судьба артиста? Пропел или сыграл на сцене – и фу! – улетело все вместе с концом спектакля. Вот вы написали статью, Горький – повесть, в ваших сочинениях останутся ваши мысли, убеждения, ваши чувства, боль и радость. Об этом обо всем можно прочитать. А мы? Вот Петров! Все говорят, был гениальный певец, может быть, я иду за ним, ничего не добавляя, по проторенной им дорожке… Вы ведь слушали его…
– Да, слушал много раз! Большой артист… И он остался в памяти всех, кто слушал его. Ему тоже, как и вашему искусству, посвящено много статей, воспоминаний. И вы не правы, что ваше искусство – это – фу! – и улетело. Вы воссоздаете на сцене образы, задуманные композиторами, без вас все эти замыслы мертвы. Я слушал Петрова и могу твердо сказать – он был хорош для своего времени, сейчас он был бы чуть выше Шаронова или Трезвинского. Пусть это послужит вам, Федор Иванович, утешением.
– Завтра у меня «Жизнь за царя». Говорят, он был непревзойденным Сусаниным. Все время думаю о нем…
– Хорошо мы с вами, дорогой мой человечище, покалякали. Так и не расставался бы с вами, но уже давно заметил, нам делают знаки: значит, пора начинать вторую часть нашей программы, Сигизмунд Блуменфельд давно уж за роялем, ждет вас. Или сначала Глазуна послушаем?
– Послушаем Александра Константиновича, он говорил, что у него есть что-то новенькое.
«Мы заканчиваем нынешний летний сезон (гадкий по погоде, но бывший мне приятным во многом случайно), заканчиваем его довольно блестящим образом: два раза мы ездили всей нашей компанией к Репину на дачу, и он тоже был у нас со своей компанией. Тут было много и музыки, и живописи, и всяческих искусств на сцене; много и новых художественных знакомств, в том числе Максим Горький, которого я до сих пор никогда и нигде не видал, не слыхал. Он прекраснейший и преинтереснейший человек, – нечто совсем другое против того, как его описывают и рассказывают в печати и на словах. Он был уже и у нас здесь на даче, и притом со своим сердечным другом, этим гениальным Шаляпиным, которого я так давно обожаю! – писал Елене Дмитриевне Стасовой Владимир Васильевич 26 августа 1904 года. – У нас в воскресенье, 22 августа, было здесь настоящее музыкальное событие, целый концерт. Гостей было человек 30, песни, музыка (вся музыкальная талантливая наша компания) – вот-то был праздник. На улице за забором стояла целая толпа народа; все дачники каким-то чудом проведали, что у меня в гостях великий Шаляпин, и толпа народа простояла у нас весь вечер за большим и длинным нашим забором, у моего флага с нарисованной на нем Сиреной. И в самом деле, в тот вечер наша дача оглашалась волшебными звуками Сирены, которая покоряет все сердца, я думаю, даже урядников, волостных старшин, старост с бородами, нарядных кавалеров и дам, всяческого бомонда». Чуть раньше, 23 августа, Стасов писал И.В. Пивоваровой: «Шаляпин так распевал, в таком был увлечении и ударе! Уже только принужден был уехать, потому что его заставил его приятель, молодой барон Стюарт, остановиться с пением и уехать в Петербург, чтобы отдохнуть горлу, завтра, дескать, надо ему петь в «Жизни за царя».
А надо сказать, что вчерашний день и особенно вечер удались так удивительно хорошо, как редко бывало когда бы то ни было. Что касается музыки собственно, то жаль было только, что многих нот не хватило, не было у нас, а что было (я много нот притащил на дачу от Бесселя), оказалось, что многое ему не по голосу нынче, то слишком высоко, то слишком низко, и Глазунов принужден был переводить в другую тональность – перекладывать, а это не очень-то легко и удобно. Но нужды нет, пение Шаляпина было удивительное!»
И еще одно свидетельство В. Стасова: «…третьего дня, в пятницу, 27 августа, мы целой компанией отправились в город смотреть вторым разом «Бориса» с Шаляпиным… – писал он П. Стасовой 28 августа. – …Удивительно, удивительно, удивительно!…Но как мне мешала одна дама-франтиха в громадной черной шляпе с перьями и лентами, величиной с громадный поднос. Ах, как я бесился! Вполголоса ругал ее на все манеры! Авось она слышала кое-что».
