— Ты что это? Куда собрался?
На миг я хотел сразу же броситься через перила, но сообразил, что Юрка отличный пловец и все это будет чистый водевиль. И поэтому ответил небрежно и шутя:
— Так вот, утопиться задумал.
— Для того чтобы утопиться, — заметил Юрий, — надо хорошо плавать. А то будешь барахтаться. Вообще утонуть нельзя, если не знаешь как.
— Однако же, многие тонут.
— Ну, это они рот разевают. Наглотаются, и тогда — тяжелее воды, пожалуйста. А так человеческое тело легче воды. Да тут и не глубоко. Пошли в город?
И мы пошли — по главной улице, где через дом встречались почему-то только две одни и тс же вывески: «Продаж жшоч!х капслкшв» и «Продаж трушв» — как будто жители города только и покупали, что дамские шляпки да гробы. Да еще на краю «Ерусалимки» висела гигантская вывеска:
Кравець
Затем, когда вы входили во двор, была другая вывеска, поменьше:
Портной
И пока вы шли по закоулкам двора, за каждым новым углом вас встречали все более мелкие вывески, гласившие то «Портной», то «Кравсць», пока, наконец, в тупике, на двери, Вы не натыкались на совсем маленькую вывеску-записочку (вроде «ушел в булочную, буду через полчаса»): портной укис.
Укиснувший портной! — какая тема для каламбуристичсской музы Юркиных карикатур!
Дальше начиналась «Ерусалимка» — страшная улица еврейской нищеты. Мне уже трудно сейчас описать, как она выглядела. Я помню какое-то нагромождение лачуг, какие-то двухэтажные деревянные галереи — и впечатление нечеловеческой тесноты, вони и грязи — и бесконечные оборванные, горластые ребятишки, и какие-то женщины, и сапожники, и тряпичники, и разные бородатые, псйсатые евреи в чистых, поношенных черных лапсердаках и черных фуражках, степенно среди страшного смрада и гомона обсуждающие какие-то важные дела на идиш. Всего этого нет — кто не выбрался в люди с помощью советской власти, не уехал — тот расстрелян, сожжен, задушен в душегубках — и эти старики, и эти женщины, и детишки.
«Ерусалимка», как и полагается кошмару, лежала где-то сбоку. А город был, в общем, чистый и приятный. Но — с провинциальными смешными картинками. Вокзал, как обычно в русской провинции, лежал в стороне от города; туда полз — очень долго — маленький полупустой трамвайчик. На своем пути, на самой большой, поросшей кое-где травкой площади, окруженный венком одноэтажных мастерских и лавчонок, он внезапно останавливался. Пассажиры высыпали на площадь. Что такое? Свалилась дуга. Дело было, видимо, обычное: украинец-вагоновожатый привычно высовывался в окошко и скричал:
— Сруль!
— Сруль!
— Сру-у-уль!
После третьего крика и третьей паузы из сапожной мастерской выскакивал босой человек в черной фуражке и грязной розовой косоворотке, забирался на крышу вагончика, — и трамвай ехал дальше, с дугой, подпираемой находчивым Срулсм.
Дня через два я лежал после купания на зеленом берегу Буга, как обычно — отдельно от всех, отгороженный кустами ивы или ракиты (бог её знает) и от реки и от своих. В это время сверху, с речной террасы, спустился курчавый мальчик моих лет, — но меньше меня, — с необыкновенными, огромными глазами, опушенными темными ресницами. Разделся и лег поодаль от меня.
Лицо его было такое, что я ясно понял, что это и есть хороший мальчик, которого мне сулили. Но мне он чем-то понравился, и я подумал, что,
наверное, он не так уж плох. Или я ничего не подумал, а просто стало скучно лежать одному. Я заставил себя заговорить с ним.
— Вы живете в доме…ских?
— Да, а что?
— Вы, наверное, тот самый хороший мальчик, с кем мне велсно дружить, — но только я не имел намерения следовать этому повелению?
— И мне тоже велели с кем-то дружить — наверное, с Вами. И я тоже не испытывал ни малейшего желания.
Мы оба засмеялись — я и Котя Гсраков незаметно подружились.
У Юры Филиппова была тайная мечта — он хотел стать археологом. Это было мне интересно — близко моим собственным мечтам, хотя Юра увлекался больше людьми каменного века, а я древними цивилизациями. Как раз в эти дни Юра, облазав подробно купленную перед отъездом карту-трехверстку Винницкой области (или тогда еще губернии — не помню) нашел на ней несколько археологических объектов. В страшную июльскую жару мы ходили с ним километров за двадцать разыскивать курган в степи. Курган мы разыскали, — он зарос высокой пшеницей, и копать его было все равно нельзя. Теперь Юра сообщил, что километрах в четырех-пяти выше от нашей дачи по Бугу есть старая крепость Богуна — сподвижника Богдана Хмельницкого. Надо ее исследовать. Он объяснил нам, что любительские раскопки запрещены, да и могут только испортить памятник, — но что составить план крепости стоит: это может иметь важн значение. Мы решили организовать экспедицию. Встретив во второй или третий раз на берегу Буга своего нового приятеля Котю Гсракова, я предложил и ему участвовать в ней. Остальные участники были Алеша и еще один мальчик; откуда он взялся — уже не помню.
Старая крепость лежала в густом лесу на крутом берегу Буга. От ее стен остались только земляные валы и рвы, которые с большим трудом можно было проследить среди густой заросли и колючих кустов. Снимали мы план по всем правилам — Юра соорудил планшет, ориентировались по компасу. Попутно мы хорошо полазали по лесу, поели лесной малины, порвали брюки, поцарапали немало рук и ног — но дело свое сделали за неделю. Каждый день, возвращаясь из похода, мы являлись пыльные, усталые, веселые, с лопатами на плечах, под марш: «Штанами на солнце сверкая…»
Винницкое пребывание кончилось весело, интересно и с пользой: план крепости был сдан в Государственную Академию истории материальной культуры, и у меня появился новый друг.
Котя Гсраков очень привязался ко мне и — совершенно неожиданно — оказался искренним поклонником моих стихов, когда я как-то решился их прочесть ему.
Это было мне немного странно (я справедливо считал свои стихи плохими), и очень лестно. Что бы я ни нафантазировал в литературном плане — например, я то собирался писать роман о гибели богов на фоне современной войны, то современного «Фауста» — все это находило у Коти горячее сочувствие и полное одобрение. Перед ним я безболезненно мог распускать свой павлиний хвост — Ваня бы этого мне не позволил.
Приходя к Коте на Надсждинскую (теперь улицу Маяковского) — я всегда тут же забирал его бродить по улицам. Много было исхожено улиц, много прочитано стихов. С ним мы вели и политические разговоры — пытались представить себе судьбы Европы и мира, рассчитывали, через сколько лет можно ожидать революции в Германии, и какие это будет иметь последствия для скорейшего наступления мировой революции; и обсуждали, вызовет ли это мировую войну, или капитализм будет поставлен этими событиями в такие условия, что не сможет развязать ее.
