Приходя к Коте на Надсждинскую (теперь улицу Маяковского) — я всегда тут же забирал его бродить по улицам. Много было исхожено улиц, много прочитано стихов. С ним мы вели и политические разговоры — пытались представить себе судьбы Европы и мира, рассчитывали, через сколько лет можно ожидать революции в Германии, и какие это будет иметь последствия для скорейшего наступления мировой революции; и обсуждали, вызовет ли это мировую войну, или капитализм будет поставлен этими событиями в такие условия, что не сможет развязать ее.
Хотя в нашей дружбе лидерствовал я, но это не значит, что Котя был мой поклонник и только. Как ни лестно было его отношение ко мне, но он был мне дорог и нужен не поэтому — или не только поэтому. Он был мне равный, одинаковый со мною. И помимо этого меня завораживала самая его судьба, трагическая, как его глаза и глаза его матери. Дело в том, что Котя был сыном расстрелянного.
Жуткое присутствие смерти, с раннего детства холодившее и парализовавшее меня, должно было жить в его доме с утра до поздней ночи, каждый день, зимой в Ленинграде и летом в Виннице, следовать за ним в школу и на улицу, быть с ним, когда он смеялся и когда он смотрел на сестру и на мать. Так я думал.
Тогда еще — несмотря на недавнюю гражданскую войну — дети расстрелянных встречались редко. Куда они девались? Или погибли, или бежали, — или просто не попадались мне на глаза.
Я знал о его отце не от него, а от Курбатовых. Он об этом не говорил.
Отец его, Николай Николаевич Гсраков, был из старого дворянского рода, где все старшие из поколения в поколение были Николаями (поэтому и мой друг был Котсй: чтобы отличить его от отца — Коли; но это отличие не надолго потребовалось). Николай Николаевич-старший — дед Коти, был воспитанником Училища правоведения — одного из самых реакционных учебных заведений царской России, того самого, которое готовило салтыков-ских «помпадуров» — ив начале революции был расстрелян, как почти все правоведы. Гсраков-отсц был замешан или считался замешанным в какой-то контрреволюционный заговор — едва ли не тот самый, в котором будто бы принимал участие и Н.С.Гумилев.
С течением времени я с удивлением заметил, что Котя вовсе не одержим каждодневно мыслью о своем отце и своей судьбе; что он — как все. Правда, он, конечно, отдавал себе отчет в том, что он не как все в смысле своих жизненных возможностей; что, например, ему не придется учиться в Университете, что жизнь ему предстоит трудная, что быть ему в нашем обществе вроде как бы изгоем, и в то же время кормильцем матери и сестры. Но повседневное между тем шло у него как у всех интеллигентских мальчиков нашего возраста. И не было в нем никакой озлобленности, и о мировой революции он думал точно так же как и я, считал ее неизбежной и необходимой.
С Ваней и Надей я К. отю не познакомил. Это было особое. Уже одно предположение, что он мог их не понять и они могли ему не понравиться, оыло достаточно для того, чтобы держать эти две стороны моей души врозь.
О Наде Котя знал только по стихам.
V I
Не нужно думать, что если лирическая тоска Винницкого лета кончилась веселой игрой в археологию, то моя любовь была делом детским и несерьезным. В моей жизни была потом и более глубокая и всепоглощающая любовь, но и эта никогда не забывалась. А тогда я любил — очень. Может быть, Надю никто не любил потом так, как я тогда.
А остальная жизнь шла своим чередом. Разыгрывались игры в страны Верена, читалась древняя история Востока. И своим особым путем — известным только Алсшс — шло сладкое, тяжкое, мучительное и грешное внутреннее развитие.
За лето в стране произошла между тем очередная реформа школы.
В течение последних нескольких лет шла ее политехнизация; школа, наряду с общим образованием, должна была теперь готовить и к производственному труду. Поскольку же число общеобразовательных предметов сравнительно ограничено, а производство почти бесконечно разнообразно, постольку каждая школа получила свой особый производственный «уклон». Были школы со слесарным, с токарным, с портняжным уклоном. Одна из соседних школ на Петроградской стороне была даже с пекарским уклоном.
Общеобразовательные предметы, впрочем, тоже претерпевали изменения. Так, из курса была исключена история, замененная обществоведением — довольно неопределенным винегретом из политической экономии и исторического материализма; а из собственно истории учили только про первобытный коммунизм и затем сразу начинали с промышленного переворота в Англии и Парижской коммуны.
Одновременно вводились изменения и в методы преподавания. Как действовал введенный «бригадно-лабораторный метод» — я расскажу вскоре. Как уже говорилось, еще начиная с середины двадцатых голов было введено школьное самоуправление, и ШУС — орган этого самоуправления школьников — имел формально равные права с педагогическим советом, а фактически — часто большие. В школах развернулась «классовая борьба», и многие старые гимназические учителя были выброшены из школы. Как обычно бывает в таких случаях, выгнали часть тех, кого действительно следовало выгнать, и многих из тех, кто вызвал классовый гнев учеников (или сослуживцев) либо более или менее случайно, либо в порядке сведения счетов — главным образом выгоняли слишком хороших учителей. Часть тех, кого следовало выгнать, вовремя перестроилась и стала рьяными поборниками новых порядков, — изредка потому, что считала: «чем хуже, тем лучше», а чаще всего — из карьерных соображений и «страха ради иудейска» — что, между прочим, значит «из страха перед иудеями», то есть перед духовными властями в евангельской римской Палестине.
Все это движение по перестройке школы, выражавшееся в почти ежегодных официальных реформах, дошло осенью 1930 года до высшей точки. Было объявлено о закрытии старших классов «единой трудовой школы» (продолжавшей старую гимназию), как дающих буржуазное воспитание, не соответствующее задачам политехнизации и подготовки кадров для строящейся промышленности. Ученикам было предложено перейти в техникумы. Но в виде компромиссной меры в каждом районе была оставлена одна школа, в которой сохранились восьмой и девятый классы (тогда это были последние классы школы); родители, желавшие, чтобы их дети окончили по старой программе, могли — с некоторыми трудностями — перевести их в эту школу.
На Петроградской это была 176-ая единая трудовая школа, помещавшаяся в большом голубом здании на набережной у Сампсонисвского моста (Мост Свободы), где теперь (после Отечественной войны) Нахимовское училище.
Вполне естественно, что — помимо небольшого контингента учеников из окрестностей этой школы (из «микрорайона») — сюда перевелись из других школ преимущественно дети интеллигенции.
