родину, Советский Союз, либо разрешить продолжить свою разведывательную деятельность во вражеской Германии. Жду указаний».
Зорге ушел от Макса, считая свою деятельность в Японии завершенной. Все его игральные кости в этой войне были уже брошены.
Придя домой, он просмотрел свои книги и сжег все остававшиеся разведывательные материалы. Затем поставил на проигрыватель пластинку с сонатами Бетховена в исполнении оркестра под управлением Эдвина Фишера. А затем глотнул виски прямо из горлышка бутылки. Очень скоро у него поднялась высокая температура, и он свалился на постель.
Весь в поту, Рихард стонал, преследуемый мрачными видениями. Так он пролежал три дня. Никто о нем не побеспокоился. Зарывшись в подушки и натянув на голову одеяло, он метался по кровати, вскрикивая время от времени. Выбившись из сил, Зорге стал походить на покойника.
К концу третьего дня его арестовали.
ДУЭЛЬ В ТЮРЬМЕ СУГАМО
Тюремную камеру Зорге, лежа, обессиленный, на нарах, вначале воспринял как гроб. Организм его требовал алкоголя. Иногда он прикладывал два пальца к дрожавшим губам, будто бы курил.
Затем Рихард стал понемногу приходить в себя. Сильные боли в затылке отступили, кровь потекла спокойнее, руки перестали дрожать. Закрывая глаза, он чувствовал вокруг себя покой.
В первые дни после ареста Зорге отказывался отвечать на вопросы. Лишь однажды в самом начале заявил:
— Не сделайте ошибку, она может дорого обойтись Японии.
Он ожидал и был готов к тому, что японцы постараются вырвать у него показания силой, поэтому воспринимая пытки совершенно спокойно. Его били, душили, пинали, прижигали огнем, ошпаривали кипятком, морозили и не давали спать. Но он решил все выдержать. Резидент не собирался выпрыгивать из окна, как английский корреспондент Кокс, и кончать жизнь самоубийством. Его могли только убить.
Но такие попытки не предпринимались, и Зорге вычислил три причины этого. Он состоял в дружеских отношениях с немецким послом и был одним из видных членов немецкой колонии, поэтому японцам мог быть предъявлен решительный протест. Далее, поскольку, по всей видимости, ими установлено, что в деле замешан Советский Союз, надо было считаться и с этой великой державой. Третье предположение было самым тяжелым: а что, если удалось арестовать других членов его группы? Тогда он им, японцам, пока был не очень-то и нужен.
Эта мысль не давала ему покоя с первых дней. Где оказалось слабое звено, за которое была вытащена вся цепь? В чем заключались ошибки, недосмотры, провалы? Предательство исключалось, в этом он был абсолютно уверен.
Следователь появился в первые же дни в камере Зорге. Он был вежлив, но забыл представиться. Поскольку японец носил толстые роговые очки и часто длительное время молча разглядывая арестованного, Рихард дал ему кличку Сова.
Сова попытался начать разговор по-японски, но Зорге сделал вид, что слышит этот язык впервые. Тогда тот перешел на английский, но Рихард не среагировал и на него. Когда следователь заговорил на ломаном французском, он усмехнулся и произнес:
— Я — немец.
После этого следователь говорил только по-немецки. Это был гортанный, чиновничий язык со скудным словарным запасом.
— Я требую, чтобы вы признались, что занимались шпионажем в пользу Советской России.
— Мне не в чем признаваться, — ответил Зорге.
— Каждое признание облегчит ваше положение и даст мне возможность помочь вам.
— Вы — не первый следователь, который утверждает, что является духовником.
— Ваши товарищи — поумнее, — заявил Сова.
— Я очень рад за так называемых товарищей.
Следователь долго, действительно по-совиному смотрел на Зорге, затем произнес:
— Макс Клаузен, например, с большой готовностью сотрудничает с нами. И без всяких предварительных условий.
— Поздравляю вас с таким сотрудником.
— Макс Клаузен во всем признался, так что я знаю все.
— Тогда я вам совсем не нужен, господин следователь, — сказал Зорге, прищурив глаза. Он был готов ко всему.
— Макс Клаузен реконструировал ход радиообмена. Он обвиняет вас, доктор Зорге, назвав чертом.
На лице Зорге появилась презрительная гримаса.
— Почему вы не защищаетесь?
— Не принимайте меня за идиота, господин следователь. Ведь я — как бы дипломат с секретной миссией. И мне знакомы старые приемы, когда делаются попытки восстановить одного заключенного против другого и побудить его давать показания будто бы на основании слов признавшего свою вину. На такие топорные штучки я не клюну. Если вы хотите хоть немного продвинуться вперед, положите свои карты открыто на стол. Итак, кого же вы арестовали, кроме меня?
— Всех!
— Назовите имена.
Следователь несколько минут смотрел на Зорге, потом медленно, подчеркивая каждое слово, как бы выкладывая одну козырную карту за другой, стал перечислять:
— Мияги, Макс Клаузен, Бранко Вукелич, Одзаки и три-четыре десятка других.
Зорге понял, что вся агентурная сеть в Токио была ликвидирована. Не осталось ни одного человека. Катастрофа была полной.
— Ну так будете теперь говорить? — спросил следователь.
— А к чему? Не вижу причины.
— Разве вы не понимаете, что дальнейшее отпирательство бесполезно?
Зорге не ответил. Своим молчанием он показал, что считает разговор оконченным. Ему нужно было время, чтобы поразмыслить.
Следователь ушел, но через некоторое время возвратился, принеся с собой документы, и стал зачитывать выдержки из протоколов допроса, давая понять, что полностью информирован о секретном коде группы. Сова говорил сначала по-хорошему, заклиная Рихарда защищаться, а потом стал угрожать.
Но Зорге молчал. Проходили недели, месяцы.
Ему было ясно, что показания дали все. Макс Клаузен даже перестарался со своими добровольными признаниями. Мияги ничего не отрицал. Бранко Вукелич попытался свалить все на Зорге и тем самым выгородить себя. Даже Одзаки не стал отказываться от содеянного.
«Но что, — Зорге снова и снова задавал себе вопрос, — послужило причиной арестов? У кого не хватило выдержки? Что за ловушку мне подстроили? Кто это сделал? Кто в нее попался?»
Через три месяца, в течение которых следователь ежедневно навещая
