Вот тогда и выявилось, что в таких условиях сложившаяся система политического устройства, утвердившаяся его модель сколь-нибудь нормально работать не может. Мало того, сама она, как и множество ее ставших ненужными атрибутов, естественным ходом вещей подвергается деформации, подчас перерождаясь в политические уродства, совершенно непотребные с точки зрения не только принципов социализма, но и элементарного здравого смысла.
Все более очевидным становилось, что политические механизмы больше приспособлены для того, чтобы захватывать и удерживать власть – власть, чем бы это ни прикрывалось и ни оправдывалось, узкой группы людей, нежели для того, чтобы управлять на общую пользу делами государства, решать появляющиеся проблемы. Более очевидным становился и «дуализм» этих механизмов, их расчлененность на те органы, которые действительно имели власть (партийные организации, ведомства, карательный аппарат), и те, которые должны были создавать «демократический фасад» народовластия (Советы, профсоюзы, общественные организации).
Существовавшая политическая надстройка загоняла в очень узкие рамки политическое творчество. Для выявления и анализа меняющихся реальностей, интересов и мнений различных социальных слоев и групп, мобилизации интеллектуального потенциала общества, необходимого для своевременного решения возникающих проблем и успешного развития общества, эта политическая надстройка просто не была приспособлена. Тем более что доминирующим, подавляющим все остальные стремлением тех, кто определял политику, все больше становилась глухая оборона от перемен, сохранение любой ценой существовавшего статус-кво. Совершенно естественно, что именно в этом состоял «социальный заказ», задававшийся руководством государственным и партийным органам, науке и культуре, средствам массовой информации – особенно с середины семидесятых годов. Они должны были помочь не замечать обострявшихся трудностей и проблем, подменять усложнявшуюся действительность иллюзиями стабильности, успехов, прогресса. Потому и исчезали последние островки гласности, зато росла сфера секретности (в нее после каждой неприятной для начальства дискуссии попадали все новые области – так после статей о Байкале случилось, например, с экологией, она просто стала секретной). Усиливалась активность цензуры. Тем более что роль цензоров брали на себя ради собственного спокойствия и во избежание неприятностей сами редакторы и редколлегии, творческие союзы, министерства и прочие администрации.
Большой мощный аппарат политической власти был поставлен на службу сохранения неподвижности, застоя. В результате в этот период выработался совершенно определенный политический стиль – крайне осторожный, замедленный, ориентированный не столько на решение проблем, сколько на то, чтобы не нарушить собственного равновесия. Социальных и национальных проблем, экологических угроз, упадка образования и здравоохранения, бедственного положения значительной части членов общества – всех этих проблем как бы не существовало, их заменяли элементарными пропагандистскими стереотипами вроде «новой социальной общности – советского народа».
Для органов государственной власти консервативная политика защиты статус-кво означала прежде всего сохранение и даже усугубление бессилия представительных органов сверху донизу, окончательное закрепление за ними чисто декоративных и церемониальных функций. Они мало чем влияли на реальную жизнь общества, но по-своему были все же важны. В «нормальный», а не «чрезвычайный» (военный, революционный) период жизни общества новое значение приобретает проблема легитимизации, легитимности, то есть члены общества, народ, интересуются, хотят знать, ждут ответа на вопрос, почему именно эти люди правят страной, решают их судьбы, кто их туда поставил, кто определяет путь, по которому они будут вести государственный корабль.
Из всех способов решения этой проблемы, известных истории (власть по праву наследования, власть от Бога, от идеи, от народа и т. д.), перед нами, пережившими опыт диктатуры класса, быстро ставшей диктатурой вождя, был открыт лишь один – власть тех, кого свободным волеизъявлением избрал народ. Сделать это по-настоящему, «взаправду» не были готовы ни наверху, ни внизу, да и самих механизмов для этого не существовало. Вот для этого и пригодились представительные органы и система голосования, созданные еще в годы культа личности в чисто декоративных целях.
Я был депутатом старого Верховного Совета СССР в течение трех созывов и знаю изнутри и его жизнь, и систему выборов. Впрочем, те, кто оставался «снаружи», тоже знают ее достаточно хорошо. Хочу рассказать лишь о некоторых ощущениях. Выдвижение (по сути – назначение) в Верховный Совет воспринималось как честь, признание твоих заслуг руководством (вроде ордена, почетного звания). Мне же, как и немногим другим, эта честь была оказана еще по одной причине. В годы разрядки наша страна начала развивать контакты и обмены по парламентской линии. И для них нужно было хоть какое-то количество людей, более или менее профессионально знающих вопросы международных отношений и внешней политики. Вот нескольких из них и выдвинули, включая меня. Так же, как я, начинали свою парламентскую карьеру Н.Н. Иноземцев, А.Н. Яковлев, Е.М. Примаков, а когда вышли на первый план проблемы сокращения вооружений – Е.П. Велихов и Р.З. Сагдеев.
Конечно, и в этом парламенте помимо встреч с иностранными делегациями оставалось какое-то поле деятельности, на котором депутат в зависимости от желания и готовности приложить силы мог себя проявить – пусть в «малых делах». Скажем, способствовать избирателям в решении местных проблем, помочь людям, несправедливо арестованным и осужденным, обиженным начальством, попавшим в беду. Я этому уделял большое внимание – как-то, хоть в таких, как правило дававшихся ценой больших усилий, делах ощущал, что выполняю свой гражданский долг. (Кстати, каждое успешное дело сразу приводило к увеличению числа обращений и просьб – среди обиженных существовала, видимо, своя система коммуникаций.) А также, конечно, был исправным лоббистом по социальным и экономическим вопросам своего избирательного округа – старался ускорить строительство школы или больницы, наведение моста, прокладку шоссейной или железной дороги.
К формированию же и обсуждению настоящей политики представительные органы, включай Верховный Совет, просто не допускались, а точнее – не приглашались. Иногда перед сессией тебе звонил кто-либо из аппарата и говорил: «Есть мнение, что вам стоит выступить». Также и перед заседанием Комиссии по иностранным делам, в которую я входил. И тут же присылали проект выступления (правда, следовать ему было не обязательно). Для участников пленумов ЦК КПСС, кстати, процедура существовала сходная: перед пленумом звонили, но только проекта речи не присылали, и уж если давали слово, ты был свободен говорить, что захочешь; но приходилось отдавать себе отчет о последствиях, если занесет «не туда», тем более что прецеденты погубленных карьер из-за не понравившегося выступления существовали.
