К формированию же и обсуждению настоящей политики представительные органы, включай Верховный Совет, просто не допускались, а точнее – не приглашались. Иногда перед сессией тебе звонил кто-либо из аппарата и говорил: «Есть мнение, что вам стоит выступить». Также и перед заседанием Комиссии по иностранным делам, в которую я входил. И тут же присылали проект выступления (правда, следовать ему было не обязательно). Для участников пленумов ЦК КПСС, кстати, процедура существовала сходная: перед пленумом звонили, но только проекта речи не присылали, и уж если давали слово, ты был свободен говорить, что захочешь; но приходилось отдавать себе отчет о последствиях, если занесет «не туда», тем более что прецеденты погубленных карьер из-за не понравившегося выступления существовали.
Но декорум парламента, всеобщих выборов с тайным голосованием, представительных органов власти, так сказать, народовластия все же был налицо. Значит, соблюдались приличия, ну а главное – была все же легитимизация. И раньше или позже этот своеобразный парламент от имени избирателей, от имени народа делал своим «помазанником» настоящего лидера страны, того, кто был поставлен на этот высший пост партийной властью, – генерального секретаря ЦК. Для этого Верховный совет избирал руководителя партии либо председателем Совета министров (Сталин, Хрущев), либо председателем президиума Верховного Совета СССР, как это произошло с Брежневым, Андроповым, Черненко.
Жалкое существование представительных органов (у меня на глазах с середины семидесятых годов сессии Верховного Совета СССР становились все короче, а заседания комиссий собирались все реже) находилось в разительном контрасте с ускорившимся ростом и укреплением исполнительной власти. Непрерывно увеличивались число министерств и ведомств и их штаты. Это было видно невооруженным глазом по быстро растущему числу и размерам министерских зданий. Ими полностью заняли одну сторону Калининского проспекта.
Особенно быстро, масштабно, на широкую ногу расширялся комплекс зданий ЦК КПСС. Я еще, помню, в нем работал в то время, когда аппарат помещался в трех зданиях на Старой площади (одно выходило своим крылом на улицу Куйбышева). Потом он занял десятки зданий, освобожденных от других министерств и ведомств, перестроенных, возведенных во дворах, – словом, целый городок. И это лишь внешняя сторона очень существенного явления – невероятного роста в годы застоя партийного аппарата как в центре, так и на местах. Выросшего и по своей численности, и по своей роли.
Собственно, явление это не новое. Уже Сталин сделал партию из политического авангарда общества, которым она призвана быть согласно партийному Уставу, а потом Конституции, инструментом тотальной власти, проникающим во все регионы, на все уровни общественной жизни, на каждое предприятие, во все поры государства и общества. И тот факт, что Сталин для страховки, в том числе и от партии, создал еще и параллельную, почти столь же разветвленную структуру органов госбезопасности, дела не меняет. Партию, точнее, партийный аппарат он рассматривал прежде всего как инструмент тотальной власти.
Но в семидесятых – восьмидесятых годах здесь произошли некоторые серьезные изменения. С одной стороны, власть, методы ее осуществления стали все же менее жестокими. Но, с другой, теперь она понималась уже не только как политическая власть, но и как инструмент непосредственного управления всем и вся, включая экономику, культуру, науку. Началась подмена партийными органами других, что неизбежно вело не только к дублированию, но и к снижению уровня квалификации в управлении, а также росту общей безответственности. Было принято нелепое решение о праве контроля со стороны парторганизаций за деятельностью администрации, по существу шедшее вразрез не только с законом, но и с элементарным здравым смыслом.
Вес это, вместе взятое, вело к еще большему снижению качества, уровня руководства. Ибо партийное руководство как раз отличалось тем, что как следует ни одной специальностью не владело. Старую, изначальную, с которой пришли в партийные «вожаки», люди давно забыли, от своей прошлой специальности отстали. А новая – она просто состояла в руководстве как таковом, чем угодно, но руководстве.
Система отбирала в основной массе (исключения, как всегда, были, но именно исключения) людей не очень способных, но послушных и честолюбивых, а потому малоразборчивых в средствах, не очень отягощенных абстрактными соображениями совести и морали. Представим себе конкретно, кто в эти годы шел на низовую (а начиналось с нее) работу в общественные организации, как правило в комсомол. Едва ли самый лучший студент или молодой агроном, конструктор, журналист либо научный работник. Но именно там, внизу, он попадал на конвейер, который сам нес его все выше – от одной ступени к другой, вначале по лестнице комсомольской, а затем партийной иерархии.
А забраться можно было очень высоко. И до секретаря ЦК, и до министра, и до руководителя в науке и культуре. Не говоря уж об административных и правоохранительных органах.
Занявшись не своими делами, партия все меньше внимания уделяла собственным. Со временем даже партийные работники начинали в этом вопросе – что все-таки есть чисто партийные дела? – все больше путаться. В повестке дня каждого заседания Секретариата или политбюро ЦК насчитывалось несколько десятков вопросов – в основном мелких, хозяйственных или административных, внешнеполитических, военных, но не партийных. И в таком же количестве издавались длинные постановления, которые быстро забывались, редко проверялись и еще реже выполнялись. Один из главных пороков такого механизма управления – полная безответственность. Начиная с самого верха – кто, кроме двух-трех чиновников, знал хотя бы фамилию инициатора того или иного постановления? Тайной навсегда (даже для членов ЦК КПСС, допущенных к толстым томам протоколов Секретариата ЦК и политбюро) оставалось, кто конкретно – и как – выступал за и против. И ни разу никого за неверное решение не привлекли к ответственности.
В чем состоял смысл, где были движущие пружины неуемного роста управленческого аппарата, бюрократии в период, когда динамика развития экономики, других сфер общественной жизни начала затухать? Мне кажется – я об этом уже упоминал, – самое близкое к истине объяснение дает «закон Паркинсона», согласно которому в больших бюрократических структурах утрачивается связь с общественной целью, пользой, и они работают все больше на самих себя, на свой собственный рост и возвеличивание.
В период застоя это обнаружилось с особой очевидностью. Он, этот период, означал райскую эпоху, настоящий «золотой век» аппарата, бюрократии. Сталин ее время от времени «прореживал» путем безжалостных репрессий. Хрущев ее перетряхивал, часто сменяя людей на руководящих постах, проводя бесконечные реорганизации, Брежнев провозгласил лозунг «стабильности» и был ее воплощением, олицетворением, если понимать под стабильностью неподвижность, отсутствие перемен.
