Толстый деревянный стол (прообраз моего кухонного) был не меньше шести метров в длину. Каким образом такой крупненький парнище после озвучивания суммы счёта в одну секунду перелетел через «поляну» к дверям и бросился за Никитой, мог бы объяснить только Бэтмен, но «до него» тогда было ещё лет пятнадцать-семнадцать.
Воспользовавшись суматохой, я выскочил в коридор. Внизу, в гардеробе, слышался неясный шум столкновения двух танков. Я перегнулся через перила: за запертой чугунной решёткой почти пустого гардероба, вжавшись в стену и закрыв глаза, стоял среди висящего на вешалке единственного плаща бледный как смерть Никита. Бугай, просунув руки через прутья, как раненый кит, бился о решётку, изо всех сил пытаясь дотянуться до перепуганного халдея. Не хватало сантиметров пяти. Никита что-то бормотал — наверное, молитву. Я прислушался:
— Триста девяносто… ладно, триста восемьдесят… ладно, триста семьдесят четыре двадцать… Это даже без процентов за обслуживание!
Услышав последнюю цифру, клиент внезапно успокоился, одёрнул манжеты, достал бумажник и сунул Никите несколько купюр с мелочью. Потом начал, насвистывая, подниматься. Я кинулся в сторону ожидавшего меня оркестра и, ещё не добежав до барабанов, дал отсчёт для следующей песни. Хотя и не знал, что они собирались играть.
Без пятнадцати двенадцать забежал гаишник Пиявка. Разменять полтинник. Вот уже полгода как они со сменщиком в свободное время ставили на выезде со стоянки ресторана переносную ментовскую будку с лёгким шлагбаумом. Пьяный ты или не пьяный, а двадцать рублей на выезде положи! Пиявка был честным человеком и за двадцатку подробно рассказывал вдрызг бухому водителю, как поспособнее объехать ближайший пост ГАИ на въезде в Москву. А вот сменщик его — подлец Рухоль деньги брал, а потом мог и позвонить на пост: «Идёт, мол, к вам по объезду сладкая серая «Волга» номер такой-то такой-то. Пакуйте!».
Те и паковали, а часть барыша потом этому подлецу Рухолю отстёгивали. А Пиявка был хороший мент, открытая душа, — и мы в конце текущей лезгинки сыграли для него первый куплет «Наша служба и опасна и трудна…».
В половине первого в зал вошли трое молодых мужчин. Они заняли второй от сцены столик. Мужики как мужики, но что-то уж больно похожи на музыкантов. А ведь всем известно, что просто так музыканты ночью по ресторанам не ходят.
— Звездинский, — тихо сказал Гриша, кивнув на черноволосого парня с цепким взглядом из-под тёмных очков.
Мы все подтянулись. Михаил Звездинский был широко известен в узких кругах как один из самых процветавших тогда ресторанных певцов. Он пел белогвардейщину. Аркадия Северного и тому подобный совершенно запрещённый, а значит, модный и желанный репертуар. У Михаила не было постоянного места работы, он кочевал по кабакам и кафе, где устраивал тайные «ночники» по четвертаку с носа. «Где сегодня Звездинский? — спрашивала где-нибудь в «Интуристе» друг у друга позолоченная фарцмолодежь и, получив например ответ «в «Пилоте», ехала после двенадцати на бульвар Яна Райниса в кафе «Пилот» — внешне тёмное и как будто вымершее ещё год назад. На условный стук «там-та-та-та-та! Та-та!» открывалась неприметная дверь со двора, и желающие через тёмный кухонный коридор попадали в ярко освещённый зал, наполненный блестящими молодцами и девушками в дорогих шубах, которые они по понятным причинам предпочитали не сдавать в гардероб. За двадцать пять входных рублей клиент имел право на бутылку шампанского (4 руб. 20 коп.) и шоколадку «Алёнка» (1 руб. 10 коп.). На оставшиеся 19 руб. 70 коп. можно было насладиться творчеством Звездинского и возможностью ещё с недельку рассказывать, как Серёга Киевский нажрался и как Любка-Шмель, жуя резинку и кутаясь в норку, ловко срезала мента во время облавы справкой о том, что она работает лифтёром в Доме на набережной.
В последнее время поговаривали, что Звездинский подыскивает себе постоянную точку.
Троица озиралась по сторонам и не спешила делать заказ подскочившему к ним Арвиду. Потом Звездинский шепнул что-то одному из своих спутников. Тот подошёл к нам и при помощи пятидесяти (!) рублей попросил стоявшего с краю Саху сыграть композицию Джона Маклафлина «Move on». Маклафлин — один из самых техничных гитаристов мира — как-то рассказывал своим друзьям, что записал «Move on» экспромтом, под сильнейшим кайфом и ни за что на свете не смог бы его повторить. Подобный заказ был издевательством, равносильным плевку в лицо.
Мы смотрели на Саху. Наш гитарист — ресторанный лабух из Харькова — ни о каком Звездинском, а тем паче Маклафлине слыхом не слыхивал. Единственное, что Саху интересовало, — не мент ли этот вахлак в кожаной куртке. Поэтому он держал полтинник в непосредственной близости от своего ротового отверстия, чтобы в случае малейшей тревоги зажевать деньгу и проглотить. Вскрывать живого человека, дабы доказать, что он помимо своих зарплатных ста двадцати рублей берёт ещё и левые бабки, обэхаэсэсники ещё не решались.
Удостоверившись, что «кожаный» не лезет в карман за роковым удостоверением, Саха, не оставляя отпечатков, на всякий случай всё-таки за спиной передал деньги Петьке, тот — Гришке, а у Гришки в руках они сами собой растворились — первый и главный фокус, которому учатся, ступая на ресторанную сцену.
Пришлось ощутимо ударить в грязь лицом. Под насмешливыми и преувеличенно осуждающими взглядами троицы мы униженно попросили обменять «Мувон» на три любые песни. Они кивнули: мол, лохи вы и есть лохи, и, даже не дослушав обновлённую «Палому», прошли не к выходу, а за занавеску. В сторону директорского кабинета.
Минут через сорок, когда мы как раз по пятому разу играли «Шалахо», они снова появились в зале, душевно попрощались с провожавшим их Тенгизом и отбыли в тёплую летнюю ночь.
На следующий день наш шикарный ансамбль уже работал в станционном буфете платформы Павшино. Попробуйте угадать, кто стал петь «Поручика Голицына» в раскрученном и модном ресторане «Старый замок»?
Клим (из романа «Будни волшебника»)
Язык — вот что объединяет, но порой и разъединяет людей
Иероним фон Мюнхгаузен
В Петрозаводск меня тогда Клим заманил. Я на подъём-то лёгкий. Пришёл как-то домой, а у двери на лестнице Клим сидит, меня дожидается. Правда, здорово, когда у тебя есть такой вот Клим?! Прошёл он, значит, сразу на кухню, достал из трубного футляра (он вообще-то трубач) вишнёвый ликёр и два пирожных из кулинарии ресторана «Прага» и за каких-то пятьдесят минут из всего из этого накрыл стол. Клим — самый обстоятельный из всех людей, каких я знаю. Нет-нет — его никак нельзя уподобить тем дуракам, у которых семь пятниц на неделе. У Клима их не меньше одиннадцати. Надо бы, кстати, ему позвонить, что-то соскучился. Так вот, обстоятельный он такой, что просто оторопь берёт.
